Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Подтверждением того, что юный Дорошевич был составителем этих сборников для библиографов служит, как правило, один из множества псевдонимов, который он использовал в молодые годы, — Веселый Москвич[122]. Следует, однако, иметь в виду, что этим псевдонимом Дорошевич не как составитель, а как автор впервые воспользовался в 1889 году, когда сотрудничал в журнале «Развлечение», за шесть лет до выхода первого сборника Веселого Москвича. Вместе с тем нельзя не учитывать и того вполне вероятного обстоятельства, что в составлении сборников Веселого Москвича могли принимать участие разные авторы, среди которых были и сам Н. И. Пастухов (Это он), Алексей и Николай Пазухины, И. А. Вашков (Шапка-Невидимка), П. А. Сергеенко (Эмиль Пуп), К. Н. Розенблюм (Птичка-Невеличка) и др. Веселый Москвич — это мог быть своего рода художественный образ, который издатель с чисто рекламными целями внедрял в сознание потребителя этой развлекательной продукции. В сборниках этих нет текстов, подписанных полным именем Дорошевича или его псевдонимами, зафиксированными в масановском словаре. Но есть анонимные публикации, вполне по стилю соответствующие его молодому перу: к примеру, обзор газетных новостей, озаглавленный «С телефона принял Тарантул, начальник телефонной станции „Стрекоза“» (в сборнике «Стрекоза»), или фельетон «Ярмарка с различных точек зрения» (в сборнике «Золотая муха»). Если допустить, что Дорошевич не только составлял сборники Веселого Москвича, но и анонимно печатал в них свои вещи, то вполне правомерно предположение, что первоначально они — также без подписи — могли появляться и на страницах «Московского листка».

Участие Дорошевича в составлении сборников Веселого Москвича могло быть прояснено, если бы сохранились какие-то конкретные свидетельства о его сотрудничестве с Пастуховым в первой половине 80-х годов. Николай Пастухов стал издавать свою газету в 1881 году, когда для шестнадцатилетнего Власа только началась самостоятельная жизнь. Издатель нуждался в сотрудниках, и он мог использовать способного подростка в качестве подмастерья — поручать составление развлекательных сборников, корректуру. Более чем вероятно, что в эту же пору в «Московском листке» анонимно изредка публиковались какие-то маленькие вещицы Власа — сценки, шутки, стихи. При всем том, что любой заработок тогда имел для него принципиальное значение, самолюбивого Власа такая «подручная» и безымянная роль, разумеется, не могла устроить. Одним словом, если и было какое-то сотрудничество с Пастуховым и его «Московским листком» в самом начале 80-х годов, то более чем кратковременное, дававшее возможность вместе с другими занятиями — актерство, репетиторство, физические работы и проч. — буквально заработать на кусок хлеба. Не более. Здесь даже о признаках какого-то самостоятельного творчества говорить нельзя. Приходилось браться за любую работу.

Таким было начало…

Но он, конечно же, мечтал о большем. Мечтал о славе. О том, чтобы стать большим, знаменитым писателем.

Глава IV

ПРОФАН В МИРЕ «РАЗВЛЕЧЕНИЯ» И «МОСКОВСКОГО ЛИСТКА»

О, эти юношеские мечты стать знаменитым писателем, печататься в известных и, конечно же, толстых журналах! В иронии, с которой он, двадцатидвухлетний и уже заметный сотрудник московской юмористической прессы, пишет об этом неудержимом стремлении в большую литературу, есть отзвук несомненной горечи: «Я должен сделаться писателем <…> Меня гонят за неплатеж с квартиры, кухмистерша отказывается давать мне обед, прачка не отдает белья… Ведь не поступать же мне в музыканты, когда я не умею играть ни на каком инструменте! <…> Меня прогнали со службы, потому что у меня дурной почерк, но ведь для писателя не нужен хороший почерк <…> Пять копеек за строчку! <…> Я должен сделаться писателем».

Монолог, называющийся «Литератор поневоле», имеет подзаголовок — «Откровенно — так откровенно». Но это откровенность особого рода. Настаивая на неизбежности своего «литературного» выбора ввиду непригодности к прочим занятиям, автор одновременно демонстрирует легкость, с какой в принципе можно удовлетворять свою страсть к сочинительству. Желаете исторический роман? Как говорят нынче, нет проблем! Вот вполне подходящее название: «Между дыбою и поцелуем». И начало соответствующее: «В конце XVIII века в пышных хоромах именитого боярина Телефонова царил мрак». Впрочем, автор тут же признается, что «не силен в истории», а потому лучше «писать роман бытовой — для этого не нужно знать ничего». Название нового сочинения «из современной жизни» не хуже прежнего — «Между пропастью и бездной». И начинается оно соответственно: «Было майское утро. Птички пели. Дина склонила свою чудную головку на мощное плечо честного Андрея и прошептала: „Люблю!“» Но и эта сентиментальность была отвергнута. Далее предлагаются: «В навозе» — «роман из московской жизни, в котором читатели увидят много знакомых им лиц», «Кто убийца?» — «роман из криминальной хроники», «Кверху ногами» — «большой фарс с пением, танцами, фейерверком, барабанным боем и пр.» и даже стихи «В альбом ей», представляющие «пробу пера из гусиного крыла».

Но все было забраковано, и только «передовая статья по иностранной политике», в которой, с одной стороны, изобличались «коварство туманного Альбиона» и «вероломство Австрии», а с другой — отмечалась «непоколебимость железного канцлера», «была напечатана»[123].

Здесь нет, разумеется, проблемы выбора между литературой и журналистикой: ходульность и пошлость цветут всюду. И почему бы над ними не посмеяться? Но сам автор фельетона еще находился на распутье. Нищета толкала к скорейшему заработку — сочинению «чтива», над которым он сам смеялся. И эта же самоирония отталкивала его от этого занятия. Но нужно было жить. Поэтому приходилось совмещать — сочинять «чтиво» и одновременно острить по его поводу. Он пародирует фельетонные романы (получившие это название от места в нижней части газетной полосы, где они традиционно, непременно с продолжением, публиковались) и сам же публикует в «Развлечении» в 1888 году «исторический роман» «Черное горе в стенах белокаменной», запечатлевший приключения юных Вани и Груши в захваченной французами Москве. Несомненно «отталкивание» от романа М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году». Сюжет «Черного горя…», как и у Загоскина, выстроен достаточно увлекательно. Поэтому лубочный роман продается купцу-издателю на том же Никольском рынке, и под псевдонимом В. Михайлов, имея уже более серьезное, по сравнению с журнальным, название «Черный год», выходит отдельным изданием в том же 1888 году. Своеобразна природа жанра этого произведения, в котором лубочность сочетается с пародийностью. Молодой Дорошевич в который раз демонстрирует свое умение писать «на любые темы» и одновременно сам над собой посмеивается. Так и кажется, что это вещь, написанная «на спор»: мол, могу и так! Последнее обстоятельство позволяет, с известными оговорками, вспомнить историю чеховского романа «Драма на охоте», опубликованного в «Новостях дня» в 1884–1885 годах. Тогда же Чехов в обозрении «Осколки московской жизни», как и Дорошевич тремя годами позже в «Литераторе поневоле», высмеял эту романную тягу к «убийствам, миллионным проигрышам, привидениям, лжеграфам, развалинам, замкам, совам, скелетам, сомнамбулам» и прочим «раздражениям пленной и хмельной мысли»[124].