Стефан Кларк - Самый французский английский король. Жизнь и приключения Эдуарда VII

За пределами императорского двора успех салона во многом зависел от умения хозяйки привлечь не только людей, носящих звучные аристократические имена, но и знаменитостей, в числе которых были – это же Франция – писатели, художники и философы. Еще в XVII–XVIII веках хозяйки салонов обычно сами были grandes dames[202], но все изменилось при Наполеоне III, и теперь cocotte могла конкурировать с герцогиней на равных за место на социальной лестнице.

Salon звучит, конечно, солидно, хотя это слово означает всего лишь гостиную. Гости располагались в продуманно расставленных креслах с угощением, подавали прохладительные напитки. Именно гости были призваны оживить декор гостиной своими блистательными нарядами или речами, так чтобы на следующий день le tout Paris[203] услышал о потрясающей вечеринке. Светские рауты в Лондоне, которые устраивал Берти, можно было бы назвать salons, если бы уровень интеллектуальной беседы был чуть повыше и все не сводилось бы к подсчету куропаток, подстреленных в Норфолке, и рассказу о чьей-то голове, облитой виски. Парижские salons стремились к иным забавам, даже если его хозяйка была куртизанкой.

Берти, как известно, частенько посещал salons австрийского посла Рихарда фон Меттерниха, очень популярного в Париже не только по причине политической важности Австрийской империи во франко-прусской игре мускулами, но еще и потому, что был женат на своей ослепительно красивой племяннице Паулине. Супруги проживали в Париже с 1859 года, и Паулина была хозяйкой самого блистательного салона Европы. В конце 1860-х ей только что исполнилось тридцать лет, и она была на пике своей красоты. С портрета, написанного придворным художником Францем Ксавером Винтерхальтером, на нас смотрит сладострастная молодая брюнетка, уверенная в том, что ей подвластен весь мир. Неудивительно, что она стала «близким другом» Наполеона. Трудно сказать, насколько эта дружба была бескорыстной, но, учитывая то, что Паулина была еще и близкой подругой Евгении, а император вел безостановочную кампанию обольщения все то время, пока Меттернихи находились в Париже, можно с уверенностью утверждать, что молодая красавица не поддалась на его ухаживания.

Красота Паулины не ограничивалась внешностью. Она отличалась безграничным энтузиазмом и жизнелюбием, что, несомненно, тотчас привлекло к ней Берти. Говорят, что это она научила парижан кататься на коньках (Евгения сама стала большой поклонницей этого вида спорта), убедила женщин в том, что они могут курить сигары, не утратив женственности, что было особенно близко сердцу Берти.

Берти посещал и salon Матильды, скандальной кузины Наполеона, в ее особняке на улице Курсель, в шикарном квартале недалеко от Оперы. Это были собрания для избранных, но все-таки с уклоном в demi-monde[204], где встречались Париж респектабельный и порочный. Единственное, что смущало Берти, так это то, что Матильда культивировала образ хозяйки литературного салона и привечала людей творческих, таких как Гюстав Флобер, русский писатель Иван Тургенев и поэт-романтик Теофиль Готье. Картина Себастьена Шарля Жиро «Салон принцессы Матильды на улице Курсель» изображает модных, хотя и несколько скованных, людей в интерьере роскошной гостиной. На фоне ослепительных люстр, канделябров, золоченых панелей и мягких ковров мужчины и женщины в вечерних нарядах ведут светскую беседу. Мужчины в сюртуках и белых рубашках с высокими воротниками, женщины – в платьях с открытыми плечами. Их всего восемь, и выделяется одна престарелая матрона в кружевном чепце. Имеется пианино, но оно простаивает без дела. Нет, определенно, это не то веселье и не те шалости, которых искал Берти, находясь в Париже.

Вероятно, поэтому его чаще видели в салонах кокоток, где атмосфера располагала к флирту и было меньше шансов, что какой-нибудь писатель начнет бубнить о необходимости перехода к реализму и современном романе. Во время одной (по крайней мере) из своих поездок в Париж в период между 1867 и 1870 годами Берти отправился с визитом к grande horizontale Ла Пайве на Елисейские поля, дом 25. Это великолепное здание сохранилось до наших дней, и сейчас на первом этаже находится ресторан. В конце XIX века двор этого дома, да и сама центральная улица Парижа были забиты богатыми экипажами.

Картина «Суаре у Ла Пайвы» кисти Адольфа Монтичелли передает царящее здесь более зажигательное настроение, чем в салоне у Матильды, и Берти это было, конечно, ближе. Декор – настоящий китч: стены как будто из чистого золота, —

и гости отрываются на полную катушку. Их одиннадцать, восемь из них – женщины, и три соблазнительницы стоят на столе. Шалун в белом цилиндре держит под мышками по девушке и, кажется, распевает непристойные куплеты, если судить по ошеломленному выражению на лицах слушателей. На переднем плане женщина в алом платье лихо опрокидывает в себя бокал шампанского, и можно предположить, что впереди долгая, насыщенная событиями ночь. Шампанское рекой, легкомысленные песенки, показная роскошь и распутные женщины. Вот ради чего приезжал в Париж английский принц.

Но какими бы ни были развлечения – изысканными или грубоватыми, – парижский salon был идеальной средой обитания для Берти, искушенного светского хищника. Его французский телохранитель Ксавье Паоли, который был рядом с ним в течение многих лет, выразил это предельно точно: «Неважно, в каком кругу, будь то в политическом салоне или театре, в клубе, на скачках или в ресторане, его любопытству не было предела. Он заинтересованно слушал мнения других людей, наблюдал за их отношениями. Сам он говорил немного, но его талант слушателя был достоин восхищения. Своей приветливой открытостью он сразу располагал к себе, а его громкий заразительный смех внушал доверие».

Одним словом, Париж Наполеона III превратил молодого Берти во французского плейбоя-искусителя.

Все это было слишком хорошо, чтобы длиться долго, и финал был совсем близок – по крайней мере, для Наполеона. Еще в 1861 году литературный критик Уильям Реймон указал на роковую ошибку Второй империи. В парижских театрах, говорил он, костюмы актрис могли быть вызывающе откровенными, но текст пьесы не должен был содержать никаких политических аллюзий. Режим стремился держать французов – во всяком случае, парижан – в постоянном эротическом дурмане, потому что, как выразился Реймон, «пока парижане веселятся, правительство может спать спокойно». Но за ослепительным фасадом роскоши и безудержных сексуальных удовольствий уже слышалось раздраженное ворчание менее привилегированных классов наполеоновской Франции, и вскоре оно переросло в убийственный рев.