Лин фон Паль - Проклятие Лермонтова

В последнем письме к мадмуазель Мари, в декабре, он высказывал опасение, что Катя Сушкова вскружит голову Алексею и заставит на себе жениться: «Сохрани Боже!.. Эта женщина – летучая мышь, крылья которой цепляются за всё встречное! Было время, когда она мне нравилась; теперь она почти принуждает меня ухаживать за ней… но, не знаю, есть что-то в ее манерах, в ее голосе жесткое, отрывистое, надломанное, что отталкивает; стараясь ей нравиться, находишь удовольствие компрометировать ее, видеть ее запутавшейся в собственных сетях».

Сама же «летучая мышь» изображает себя в воспоминаниях наивной барышней, поверившей Лермонтову и полностью потерявшей голову от любви. Так что разобраться в клубке этих отношений и истинных или ложных намерениях действующих лиц очень непросто. И вернее всего, что, начав со спасения друга, поэт увлекся и «творением романа» в реальной жизни, и местью за пирожки с опилками, и местью за потерю Вареньки Лопухиной, и «разоблачением летучей мыши», и разыгрыванием откровенно гусарской шутки – позвольте представиться, русский дворянин Скот Чурбанов. Да и душевные страдания Кати Сушковой длились недолго. Поплакав над «бежавшим от венца» Лермонтовым, она в тот же год благополучно вышла замуж за давнего воздыхателя Хвостова. Вот такое у нее было серьезное чувство к Лермонтову! Знавшая Сушкову в те годы Ладыженская передавала собственные слова мадемуазель Екатерины: «как только узналось о его (Лермонтова) коротком знакомстве в нашем доме, то одна москвитянка, страстно влюбленная в г. Л[опухи]на, и вдобавок приятельница Ек. Ал., поручила умненькому молодому гусару воспрепятствовать предполагаемому союзу», – и делала такой неприятный для Сушковой вывод: «В эпоху этого рассказа, слышанного собственными моими ушами, в чувствах Ек. Ал. преобладали гнев на вероломство приятельницы, сожаление об утрате хорошего жениха, и отнюдь не было воздвигнуто кумирни Михаилу Юрьевичу. Он обожествлен гораздо, гораздо позднее».

С любовью женщин у Лермонтова всегда было очень плохо. После истории с Сушковой в свете к нему проявили интерес, но интерес был специфического свойства: «И этот уродец бросил мадмуазель Сушкову?» Мужская половина этого света только ухмылялась, припоминая специфические поэтические тексты, которые при дамах никогда не упоминались. То есть происшествие всем представлялось совсем в духе Маёшки. Заинтригованные дамы стали на Лермонтова поглядывать, но ни романов, ни привязанностей не возникало. Лермонтов отлично понимал, что некрасив, форма немного улучшала внешние данные, но не настолько, чтобы внушить пламенную страсть. И все его романы происходили в основном в его голове, становясь стихами, драмой или прозой.

Но то, что он записывал, никак не использовалось. Он даже не пробовал ничего показывать сведущим людям или публиковать. С известными литераторами не желал знакомиться. Писал и ничего нигде не печатал. А к тому времени кроме скабрезных поэм были написаны уже и «Парус», и «Желание», и «Ангел», и несколько красивых кавказских поэм, включая «Измаил-бея» и «Хаджи-абрека». Этот вопрос решили уладить друзья. В 1835 году друг Юрьев отнес в печать «Хаджи-абрека». И поэму напечатали в «Библиотеке для чтения». Сначала Лермонтов был взбешен, потом успокоился. Но поэма не вызывала ни восторженных откликов, ни гневных порицаний, она прошла почти незаметно. Хотя теперь Лермонтов мог сказать, что имеет первую «настоящую» публикацию. Тем более что именно в этот год он завершил первую редакцию своей драмы «Маскарад» и начал попытки поставить ее на сцене. Увы, цензура восприняла драму как клевету на высший свет и рекомендовала автору сделать из нее семейную драму.

На новый 1836 год Лермонтов получил месячный отпуск и уехал к бабушке в Тарханы. Мело так, что все дороги меж Тарханами и близлежащими селами оказались занесены снегом «в сажень глубины». На недолгое время он оказался заперт в деревне и – писал, писал, писал. «Боярин Орша», «Два брата», новая редакция «Маскарада»… Святославу Раевскому сообщал в Петербург, что ест за десятерых, думает о Москве, с которой столько связано, думает о вспыхнувшей вновь любви (вероятно, все к той же Вареньке Лопухиной, теперь уже жене Бахметева, с которой он, скорее всего, повидался) или же о неизвестном эпизоде московской остановки по дороге в Тарханы: «сердце мое осталось покорно рассудку, но в другом не менее важном члене тела происходит гибельное восстание», – и излечить это несчастье невозможно, поскольку «девки воняют».

Отпуск удалось продлить, воспользовавшись верным средством – справкой от лекаря, но к середине марта он – уже на службе. Мысли заняты «Маскарадом». Вернувшись в столицу, опять дорабатывал и перерабатывал свою пьесу. Удобнее для постановки она никак не становилась. И возвращалась автору с новыми цензорскими пометками и советами. Так, в борьбе с ненавистниками «Маскарада» и рутинной военной службой, со всеми этими смотрами и маневрами прошел год. А 24 декабря, в разгар зимних балов, офицер Лермонтов слег с температурой – по столице свирепствовала новая хворь – грипп. И оставалось чуть больше месяца до поворотного события в его судьбе…

На смерть поэта. Арест. Роковые последствия

Лермонтов никогда не говорил с Пушкиным, и тем более не пробовал показать ему свои стихи. Неизвестно даже, видел ли он поэта, которого боготворил, вблизи. Хотя чисто теоретически мог его встречать на балах, в которые окунулся в 1835–1836 годах. В литературных великосветских салонах он не вращался, с именитыми литераторами не дружил. С издателем «Отечественных записок» Андреем Краевским он и то познакомился через своего друга Святослава Раевского, чиновника Департамента военных поселений. Тот вместе с Краевским учился в университете. Из других знакомств были О. И. Сенковский и А. Н. Муравьев, написавший книгу о путешествии к святым местам. Всё! О чем говорить? Даже публикация поэмы «Хаджи-абрек» ничего нового в этом плане не принесла. Молодой поэт и признанный первым поэтом России Пушкин находились в совершенно разных весовых категориях. Пушкин о его существовании даже и не подозревал, хотя потом сложились легенды, будто, прочитав «Хаджи-абрека», Александр Сергеевич предрек Лермонтову большое будущее. Увы! Не предрек. И читал ли – неизвестно. Точно той же веры стоит и утверждение Висковатова, что поэты встречались в литературных кружках. Не встречались. Разные у них были кружки. Друзья Пушкина даже и имени-то такого не слышали – Михаил Лермонтов. А если и слышали, то не в том контексте, который мог их заинтересовать, – после происшествия с Сушковой и ходивших по рукам списков юнкерских поэм за ним закрепилась слава (да и то недолгая) коварного обольстителя и безнравственного продолжателя традиций Баркова. И с чего бы с таким сомнительным молодым человеком знакомиться Пушкину?