Нонна Голикова - Любовь Орлова

Известно, что для театрального актёра выход на экран не является проблемой. Но только немногие мастера кино способны выдержать испытание сценой. Она выдержала. Её дебютом стала роль Джесси в пьесе К. Симонова «Русский вопрос». Пьеса эта шла тогда в пяти московских театрах, и по утверждению газеты «Правда» лучше всех сыграла эту роль Любовь Орлова.

Ростислав Янович Плятт так вспоминал о первой встрече с Орловой в качестве сценического партнёра в её первой работе в драматическом театре: «Слава Орловой в кино так велика и прочна, что, казалось, актриса уже немыслима вне экрана. Но творческое бесстрашие привело к новому повороту в её биографии художника: она пришла на драматическую сцену, в среду опытных мастеров, в труппу, возглавляемую тонким и требовательным мастером театральной режиссуры Ю.А. Завадским, и стала полноправной ведущей актрисой в этой труппе. Первая моя с ней встреча в театре — “Русский вопрос” К. Симонова, спектакль, в котором она играла Джесси, а я — Гарри Смита. Остро и подробно ощущая значение партнёра на сцене, я, признаюсь, насторожился, узнав о том, что на роль Джесси утверждена любимая мной кинематографическая актриса, ранее, однако, никогда не выступавшая в драматическом спектакле. Первые же репетиции рассеяли мои тревоги: передо мной был великолепный партнёр, радующий неожиданными решениями, возбуждающий работу творческой фантазии, внимательный и чуткий. Художественно полнокровными были и последующие работы Любови Петровны на нашей сцене: Нора, Лиззи Мак-Кей, сложнейший образ Патрик Кемпбел»[2].

Она сыграла на сцене Театра имени Моссовета главные роли в спектаклях «Русский вопрос», «Сомов и другие» Горького, «Нора», «Лиззи Мак-Кей». Но самой любимой ею была роль Патрик Кемпбел в спектакле «Милый лжец», потому прежде всего, что ставил этот спектакль главный режиссёр её жизни — Григорий Васильевич Александров. Снова работать вместе было истинным наслаждением.

В 1949 году на экраны вышел фильм Александрова «Встреча на Эльбе», в котором Любовь Орлова играла роль американской шпионки. Её Шервуд, при всей отрицательности образа, была ослепительно красива зрелой и совершенной звёздной красотой. Но это была уже не главная роль, так же как и роль сестры Глинки в фильме Александрова «Композитор Глинка», созданном в 1952 году.

1953 год — год смерти Сталина… Мне было уже 13 лет, и я прекрасно помню, что в семье при нас, детях, никто и никогда не произносил ни единого звука по поводу этого имени и всего, что могло быть с ним связано. В этом смысле наше сознание целиком и полностью, по понятным причинам, было предоставлено школе и прочим институтам общественного воспитания. Поэтому ничего удивительного не было в том, что я в тот день, когда страна прощалась с вождём, рыдала навзрыд вместе со всей школой, выстроенной в каре под громкоговорителем с душераздирающей траурной музыкой. Буквально через несколько дней за столом у Любы во Внукове я с волнением слушала рассказ Григория Васильевича. Он был среди тех кинематографистов, которым было доверено снимать похороны Сталина. Открытый гроб стоял в Колонном зале, на его лицо были направлены лучи прожекторов. Свет и тени давали весьма жутковатый эффект: казалось, что под закрытыми веками глаза Сталина двигаются и что он всё слышит и, быть может, видит. И вдруг раздался убеждённо спокойный голос Любови Петровны: «Наконец-то он сдох». Потрясённая, не в силах вымолвить ни слова, я выскочила из-за стола вся в слезах. Дома бабушка спросила, что со мной случилось. Я возмущённо воскликнула: «Ты слышала, что сказала Любочка?! Как она могла! И это — о нём!» Надо сказать, что я никогда не слышала, чтобы бабушка когда-нибудь так хохотала: «Я и не знала, что ты такая дурочка!»

Я не раз рассказывала об этом случае, и Ю. Сааков в своей книге «Любовь Орлова. 100 былей и небылиц», пересказывая его, добавляет, что «это совсем невероятная история». Да нет, вовсе она не невероятная, если вспомнить биографии многих людей этого поколения и наших героев в частности. Об этом же свидетельствует и Геннадий Бортников в своём воспоминании об Орловой, где он рассказывает, как вскоре после смерти Сталина она при нём сказала: «Наконец-то сдохла эта злая собака». А почему, собственно, это так уж невероятно? Ведь ей было не 13 лет, и она выдержала не одну разлуку: не только с первым мужем, но и со многими друзьями и коллегами, пережившими или не пережившими сталинские репрессии.

Григорий Васильевич реагировал иначе. В 1954 году, после XX съезда КПСС, он вступил в партию.

В 1958 году он выпустил фильм «Человек человеку», который был ему интересен как возможность применения нового технического метода киносъёмки — он называл его «блуждающая маска». Это было своего рода ревю на эффектном фоне пейзажей. Успеха картина не имела, но это, на мой взгляд, был первый в истории советского кино опыт создания киножанра, который теперь называют «клип».

Исследователи творчества Александрова его неудачи последних лет объясняют тем, что после смерти Сталина он лишился могущественных покровителей и не сумел сориентироваться в обстановке нового времени.

Думаю, что главная причина в другом. Всё-таки он был мастер определённого жанра, в котором должна царить молодая звезда. Его звезда была уже немолода. Без неё он не мыслил своего творчества. В других жанрах, когда нельзя петь, танцевать и существовать в стремительных ритмах музыкальной комедии, ему было скучно и неинтересно. А она не хотела сниматься в фильмах других режиссёров. Это была серьёзная творческая проблема, продиктованная неумолимым бегом времени и их взаимным нежеланием искать другие пути в кино друг без друга.

В 1959 году умерла Нонна Петровна. С тех пор Любовь Петровна не могла не только приходить к нам в дом во Внукове, но даже ни разу не прошла по улице, где находился дом Нонны Петровны. Несколько лет спустя она меня спросила: «Почему мы никогда с тобой не говорим о Нонночке?» — «Я не могу», — быстро ответила я. Мы и не говорили. А у неё появилась ещё одна запретная тема, она стала ещё молчаливее…

Потери и время делали привязанность к Григорию Васильевичу ещё глубже, ещё прочнее… Помню, как-то Любочка, сидя у себя в спальне на втором этаже внуковского дома, вдруг вся вспыхнула и сказала (ей было уже около семидесяти): «Я всю жизнь храню каждую записочку Гриши. Даже если там всего три слова. А вот он, наверное, нет!» — и погрозила пальцем в сторону его комнаты. Это признание женщины, всегда столь сдержанной, было неожиданным и многое о ней говорившим… Но, судя по тем запискам, которые забрели в мои бумаги — а это преимущественно как раз её строчки к нему, — он так же трепетно и бережно хранил каждую её буковку, запятую и точку, каждый знак её любви. И вот эти немногие сохранившиеся краткие свидетельства нерасторжимой связи.