Иван Бунин - Устами Буниных. Том 2. 1920-1953

2/20 авг. Ильин день.

Вчера ездили в Канн. Были у Мережковских. Они приветливы, ласковы. З. Н. жалуется, что пишет в «Верстах» и что это очень трудно, т. к. Милюков не все примет, что ей хочется. «Так и пишу сначала, что сама думаю, а потом начинаю смягчать, перемешивать, и так трижды приходится всякую статью переписывать».

Читала письмо Ходасевича5 (они в горячей переписке). Очень умное, но злое и ядовитое. Презирает всех и вся. И эс-эров, и Вишняка, и всех жен. Вообще плохо быть «женами». Это какое-то позорное клеймо. […]

Мережковский хорошо говорил, что метафизически столкнулись коммунизм и нэпманство, и из этого только может получиться трагедия.

Неожиданно приехал Рощин6 […] Ян тоже рад. А Рощину будет полезно пожить с Яном.

6 августа.

Вчера такая была гроза, что Ян, сидя в кабинете, видел огненный шар почти у головы, потом посредине комнаты. […]

Из статьи Ходасевича о Блоке: «Блок признавался, что многих ранних стихов своих больше не понимает».

Правильно сказал Ян, что это род душевной болезни. Человек видит спичечную коробку, а выражает какое-то мутное чувство к ней. Тут не поймешь, спичечная коробка это или что-нибудь другое.

Ян вчера на прогулке говорил на тему, какое значение имеет имя автора. Если оно знаменитое, то читатель гораздо больше напрягает внимание. Поэтому — успех, и часто даже не по заслугам. […]

Ян с приезда Рощина повеселел, ему, конечно, было жутко по ночам. […]

25 авг. 26 г.

Я решила недели 3 дать себе отпуск и ездить ежедневно к морю. И, поскольку это возможно, быть одной. […]

8 сентября.

[…] 2 недели в постели. Слабость. Безразличие. […] Ян опять в бегах, и я опять среди чужих людей. […] Вчера был Елпатьевский. […] Он служит в Москве амбулаторным врачом в Кремле. […] Он считает одной пользой от революции, что самый последний мужиченка в Якутской области стал думать о том, о чем раньше никогда не думал.

9 сентября.

[…] Сегодня я совсем одна. Может быть, это лучше — свободнее. Но тоска ужасная. Лежу в саду под пальмой, печет солнце. […] Что бы, кажется, я дала, если бы около меня были папа, Митя, Павлик или Андрей Георгиевич [вероятно, проф. Гусаков. — М. Г.]. Болеть для меня в настоящем положении — кошмар. И что гнетет, что собственно это начало болезней. […] Расплата, что имеешь мужа, который «радует других», а потому он освобожден от обязанности радовать меня. […]

Вечером говорил, что больше всего в мире любил мать, и меня любит не меньше. Да, непонятна душа человеческая!.

12 сентября.

[…] В шестом часу приехал Рахманинов. Посидел около часу. Он с семьей в Канн. Большая вилла, своя машина, на которой они приехали из Германии. Он очень мне понравился. Очень прост и приятен. Звал меня к себе. По-видимому, к Яну относится очень хорошо. […] Рахманинов пришел без шапки, в коричневой фуфайке, парусиновых туфлях. Забыл портсигар. […]

18 сентября

[…] Были у нас все Рахманиновы. Очень приятна и мила жена его. Женственна, проста и добра. […]

23 сентября

[…] Во вторник были у Рахманиновых и от всей семьи осталось необыкновенно приятное и легкое впечатление. Дочери очаровательные, лучше, чем показалось в первый раз. […]

24 сентября.

Вспоминаю обед у Рахманиновых. […] Трогательное отношение к Чехову. Все просил Яна порыться в памяти и рассказать об Антоне Павловиче. Ян кое-что рассказал. — Рахманинов […] очень заразительно смеялся. Рассказал, что когда он еще был совершенно неизвестным, он в Ялте аккомпанировал Шаляпину. Чехов сидел в ложе. В антракте он подошел к нему и сказал: «А знаете, вы будете большим музыкантом». — Я сначала не понял и удивленно посмотрел на него, — продолжал СВ., — а он прибавил: «У вас очень значительное лицо». — Вы понимаете, что тогда значили для меня слова Чехова. А музыки Антон Павлович не понимал. Он предлагал мне потом написать что-то к «Черному монаху».

Толстого Рахманинов не любит. […] Ян старается показать всю трагедию Л. Н., но мне кажется, его слова до Рахманинова не дошли. […]

30/17 сентября.

Седьмой год именины за границей. […]

30/31, ночь, октябрь 1926 г.

Целый месяц ни строчки. Приезд Кульманов. Поездка на острова. Не очень тяжелый припадок7. 5 дней в постели. Прощальные обеды с Рахманиновыми. Доктор Маан {Бунины иногда пишут Маан, иногда — Мак. — Ред.}. Отъезд Рощина. Визит к Мережковским. Блохи. Вот краткий отчет за месяц.

Сегодня Ян был очень печален. Долго лежал в темноте. Говорит, тоска ужасная. Да, тяжело он отрывает от себя каждый год. С корнями ушел в землю, потому и тяжело. Слишком он все видит и понимает, все остро чувствует. Потом сошел вниз, развеселился, поставил бутылку вина, которую они с Н. К. [Кульманом. — М. Г.] и выпили.

Когда я пришла к нему наверх, он лежал в постели, видимо, ждал меня. Был нежен. Говорил, что только я для него все. Что мысль о моей смерти преследует его уже 20 лет. 40 лет боялся смерти матери, а 20 — моей. Поэтому, когда я заболеваю, то у него весь мир преображается. И он, как сумасшедший, должен куда-то лететь. Он понимает, что может увлечь, но это не настоящее. «Отдельный кабинет, ужин, момент усталости — она смотрит, увидит морщину и подумает: стар. А мне хочется сказать — allez vous en! Ты одна не видишь того, что есть. Да, как отражение в окне вагона и стекло, и сквозь него видишь звезду».

1927

[Из дневника Веры Николаевны:]

Ночь с 1 ян. на 2 ян. 2 ч. 30 м:

[…] я два месяца ничего не записывала. А за эти 2 месяца было пережито так много, что положительно, от полноты сердца, уста немеют.

Я — одна. Яна до сих пор нет. […]

Операция не страшит. Мне так тяжело дома, что мысль о Виль Жюив радует. Белая комната, тишина ночью, нарушаемая лишь редкими звонками, пение петухов. Приходят мысли о смерти. Пока отношусь к ней тупо. Жить есть силы, хотя, если уже не жить по-старому, то жить буду иначе, если останусь жива. Главное, надо помнить, что самое тяжелое я пережила. […]

Villejuif.

4/17 января.

Спала хорошо. Трудно было заснуть из-за болей. Вчера было 3 припадка, первый в церкви — значит, еще не достойна Причастия.

Были Васильев и Алексинский. Склоняются к мысли, что желчный пузырь тоже. […]

Ян уехал на операцию. […] Полип очень большой, вероятно, он и мешал работать.

Прощаясь, мы оба очень волновались, — особенно Ян. Он так плакал, что я до сих пор волнуюсь. Он очень страдал всю эту осень. Он удивительно по-детски трогателен. […]