Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки - Андрей Владимирович Колесников
Мальчики повзрослели. Жили в рамках невыносимой легкости бытия, так, как описано в “Ожоге”. Но Аксенов, хотя и участвовал во всей этой богемной круговерти, оставался невероятным пахарем, не чуждавшимся любой литературной работы.
Вышла “Затоваренная бочкотара” – веселая, наотмашь, сатира на советское. Самое удивительное, что его детективно-приключенческие детские книги того времени “Мой дедушка – памятник” и “Сундучок, в котором что-то стучит” написаны совершенно по-взрослому, по-аксеновски, в том же самом жанре вихревого фантастического фантасмагорического реализма. Достигшего своего пика в произведениях совсем уж для взрослых, для разочарованных в себе и в советской власти бывших шестидесятников – “Ожог” и “Остров Крым”. Затем – альманах “Метрополь”, скандал, эмиграция, американский период, когда и здесь Аксенов показал себя неунывающим работягой, зарабатывавшим на преподавании на английском языке, который когда-то для еще молодого писателя был таким же пропуском в мир свободы, как и джаз.
Аксенов вернулся: сначала – ближе к России, во Францию, потом – в постсоветскую Россию, где был обласкан и принят чуть ли не как новый Горький – вплоть до “Аксенов-феста” в его родной Казани. Поселился в сталинском небоскребе на Котельнической, что дало толчок фантасмагории “Москва-ква-ква”. Не успел закончить “Ленд-лизовских” – реалистическое повествование, напоминавшее жуткие магаданские страницы “Ожога”, затем все-таки снова провалившееся в фантасмагорию.
Аксенов – жестокий писатель. Оглушительно страшное, как у Шаламова, описание тянущегося к санпропускнику длинного женского этапа. Порождающее эффект присутствия, как у Трифонова, описание ареста матери. Он жесток и в описании другой “матери”: Родина-мать у него воняет мочой и немытым телом, давит вшей, насилует и становится жертвой насилия, унижает, до бесконечности, до бессмысленности унижает людей. И сложно их, аксеновских героев, после всего этого укорять в тяге ко всему по-джазовому легкому и западному – ни у одного писателя его поколения так часто не упоминаются марки, бренды, сладкие названия недостижимых улиц и отелей в Париже, Риме… И названия джазовых композиций… Дети 1956 года: “Тогда в танцзале стояли плечом к плечу чуваки и чувихи, жалкая и жадная молодежь, опьяневшая от сырого европейского ветра, внезапно подувшего в наш угол…
<…>
– Между прочим, здесь типы из Петроградского райкома комсомола…
– Плевать! – Рогов засучил рукава, словно собирался драться, а не играть на пиано. – Слабаем «Сентиментл», а потом «Lady be good», а потом слабаем «Бал дровосеков», и гори все огнем!”
Так выглядел переход из царства необходимости в царство свободы. Такой яркий и быстрый. И такой долгий, реверсивный, не законченный и поныне. Василий Павлович Аксенов был певцом этого перехода и был уверен в том, что главное – избавиться от сталинизма, который он понимал без привязки к определенному периоду истории из учебника и определял как “движение бездарностей и ничтожеств”. “Победит Сталин, – писал он о непрошедшем времени в одном из поздних эссе, – и возникнет страшное общество тоталитаризма”.
…Евгений Попов как-то написал: “Все мы – поколение дырок из «Звездного билета»”. Конечно, это ностальгия. По словам самого Аксенова, “литература и есть ностальгия”. Но это и ностальгия по будущему – тем шестидесятым, которые еще должны вернуться.
Опоздавший вовремя
Сначала “мне голос был” – голос Арсения Тарковского в фильмах Андрея Тарковского, аудиовизуальная оплетка, утешение окраинных кинотеатров в совсем глухую эпоху между поздним Ильичом и “гонкой на лафетах” его соратников. Эпоху, в которую вроде бы и ничего нельзя, но в частной жизни все можно, а если что-то достал – прежде всего книгу, – то утешаешься своей исключительностью. К тому же не пойман (с самиздатом) – не вор. И все же тогда все внимание было направлено на самых главных: Мандельштама, Пастернака, Ахматову, Цветаеву с примкнувшим к ним Бродским. Тарковский вперемешку с Давидом Самойловым пришел следом.
После поступления в университет я пришел в гости к своему учителю. У него в кабинете на столе лежал серый, довольно большой том стихотворений Арсения Тарковского. Абсолютное сокровище в эпоху, когда запретная поэзия появлялась в зеленых, синих или красных обложках из переплетных мастерских: внутри были сброшюрованные листки тонкой бумаги с перепечатанными на машинке Пастернаком, Мандельштамом, Ахматовой, Цветаевой. А тут – вполне легальное издание, пожалуй, пятого – после “большой четверки” – поэта. Арсения Тарковского в те годы я только слышал – монотонный, но проникновенный голос пророка, самого поэта, в “Зеркале” его сына Андрея. Четыре ошеломляющих стихотворения с каким-то особым словарем, хотя все слова были русские – в них пафос соединялся с глубиной; они отличались виртуозным словесным щегольством, обреченным на то, чтобы пойти не то чтобы “в народ”, но в определенную его, как тогда говорили, “прослойку” – интеллигенцию:
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
– Это мне привезли… с Кубы, – пояснил мой учитель.
То есть книгу в СССР достать было практически невозможно, зато она была доступна в странах соцлагеря, где была почти никому не нужна.
Что такого было в этой поэзии, что она оставалась полузапретной, а сам поэт заслужил свой первый сборник “Перед снегом” в пятьдесят пять лет, в последние годы хрущевской оттепели? Тарковский – человек одновременно из нескольких эпох: первые стихи в 1920-х, последний значимый стихотворный цикл в 1970-х. Первый сборник вышел в 1962-м, его тираж был ничтожным. И поди ответь на вопрос, который однажды немного по другому поводу задала одна дама: “А он классик или современник?”
У Тарковского было удивительное лицо – как будто судьба, та самая, с бритвою в руке, оставляла на нем не просто следы, а глубокие борозды. Судьба являла себя и в его инвалидности – ампутированной в войну ноге. И в трех женах, в драмах разводов.
Маргарита Алигер в восторженном предисловии к сборнику Тарковского 1974 года написала, что, может быть, высшая правда была в этой судьбе, в этом позднем приходе к сравнительно массовому читателю. Стихи оказались выдержанными, как хорошее бренди. Едва ли Тарковский так считал: его первая книга, “Стихи разных лет”, должна была увидеть свет в 1946 году, но после постановления об Ахматовой и Зощенко оказалась обречена на уничтожение. В результате Арсений Александрович миновал стадию молодого поэта, сразу став патриархом – с изборожденным морщинами лицом, со стуком костылей, внушительным обликом нездешнего мудреца, с правом обращаться к молодым поэтам “деточка”. А потом, за два года до смерти мастера, вдруг даже в советскую эстраду ворвалась песня на стихи Тарковского, которую напористо пела София Ротару, –
