Борис Абакумов - Неизвестная война. В небе Северной Кореи

Из письма летчика Вермина Н. Н.:

…Если встречаюсь с затруднениями, то всегда вспоминаю, как поступал ты, а иногда бывает туговато и не только на работе, а и в быту, в повседневной жизни и хочется посоветоваться…

В середине марта меня подготовили к эвакуации. Хотели отправить самолётом, но побаивались вынужденной посадки где-либо в ещё зимней тайге, хотя я и запасся унтами на этот случай через командира дивизии Шевцова. Да, да, не смейтесь… бывает такое, когда интенданты не могут принять положенного им решения и ориентируются на приказы старших. Унты получил я хорошие, жаль только, что при увольнении в отставку их пришлось сдать. Трудность моей эвакуации заключалась ещё в том, что на мою перебитую руку не могли пока наложить гипс. Ходил я с «самолётом», так называлась специальная легкая конструкция, поддерживающая руку, опираясь своими расчалками на бедро и грудь. Я стремился как можно больше быть на ногах, готовил себя к перебазированию и даже посещал самодеятельные концерты, которые устраивали нам в госпитале зенитчики, такие славные и талантливые ребята.

Однажды я сидел в первом ряду и положил свою руку вместе с «самолётом» на спинку кресла. Из-под бинтов высовывалась кисть, вся чёрная, с чуть прикрытой гранулирующей раной. Я к этому времени уже привык, а тут вижу, солист-солдат поёт песню под свой джаз и так расчувствовался, что у него появились слезы на глазах, он силится оторвать свой взгляд от моей руки и не может. Мне стало до того неудобно, что я больше никогда не садился вперед и старался любым способом спрятать как-нибудь свою руку. В конце концов, врачи всёже запаковали меня в гипс: всё мое туловище и перебитую руку, в отведенном в сторону и немного вперед состоянии, получилась полускульптура. Сшили специальный ватный рукав с обвязкой вокруг туловища, который я надевал, идя на прогулку, а на правое плечо пришлось надевать реглан и застегивать его где-то с правого боку, под локтем. В таком одеянии мне предстояло пересечь Маньчжурию и добрую половину Советского Союза. Тренировки в прогулках продолжались каждый день, надо было накопить силы для движения. Для сопровождения меня в дороге был назначен наш дивизионный врач Виктор Иванович Васюков, который тоже по состоянию здоровья должен быть отбыть в Союз. Распрощался я со всем медперсоналом госпиталя на прощальном ужине, где поблагодарил всех за доброту сердечную и поистине героическую работу во фронтовом госпитале. Расцеловались мы с начальником госпиталя и отправились в Союз.

Была вторая половина марта 1952 года, точнее 14 число. В тех местах снег уже стаял и стояли тёплые весенние дни. Ночной поезд плавно отошел от перрона, и мы покинули этот тревожный затемненный город. Тихо постукивали колеса на стыках рельсов. Спать не хотелось. Душа рвалась на Родину, в её ласковые объятия. Я и Виктор Иванович сидели притихшие, каждый думал о своем после столь напряженного дня перед отъездом. Многие товарищи при расставании с нами просили передать своим женам и детям весточку о себе и небольшие подарки. Мы не отказывались и так перегрузились, что заложили ими почти всё купе. Виктор Иванович, знавший толк в таможенных вопросах очень нервничал, что с этими подарками ещё придется много пострадать, пока их доставим по назначению, но отказаться от весточки друзей на Родину мы не могли. На всякий случай договорились, что они будто бы подарены мне, как раненому: может, на станции Отпор помилосердствуют и отпустят нас без досмотра. Но не тут-то было, таможенники были неумолимы, и пришлось за некоторые вещи выплачивать нам таможенную пошлину, а некоторые вещи были просто конфискованы. Так мне было неудобно смотреть на эту унизительную процедуру, что я не выдержал и вышел на улицу. Всё же кое-что удалось нам доставить по назначению и принести минуты радости людям. Виктор Иванович был доволен, и мне казалось, что он был даже счастлив.

В Мукдене мы пересели: на поезд, идущей к границе на станцию Маньчжурия, и через сутки мы были на месте. Станция Отпор была верна себе своей суетой будней, но только на ней прибавилось здание «Интуриста» и ещё несколько построек, но людей стало ещё больше. Таможенные формальности наконец были закончены, и мы, возбужденные и усталые, разместились в отдельном купе нашего экспресса «Москва–Маньчжурия». Какое же это было полное чувство одухотворенности! Грудь раздавало изнутри, но гипсовый корсет ограничивал её от разрыва чувств. В голове шумело с непривычки от двух стаканов выпитого рижского пива, любезно доставленного Виктором Ивановичем из буфета. Душа наполнялась покоем за хорошо проделанную работу и, хотя печальное для меня, её окончание. Настроение было приятное!

Поезд тронулся так мягко и незаметно, что первый момент этого движения мы не ощутили. Шли обычные дни «колёсной» жизни. То ли Виктор Иванович предупредил проводников и начальника поезда, то ли они сами догадывались о нашей миссии, но к нам в купе никого не подсаживали. Когда требовалась перевязка моей кости руки, то давалось сообщение на следующую станцию и к нам в купе на остановке поезда приходила медсестра и делала перевязку. Любопытства у нее и сопровождающих её лиц било «через край». Кто, откуда и почему? — были дежурными вопросами. Приходилось что-то говорить об аварийной обстановке при полете, в которую я попал что-то вроде этого. Конспирация наша, конечно, попадала под сомнение: выдавала военная форма и пулевое ранение кисти, остального, за, гипсом не было видно.

…Приближалось родное Подмосковье с его заснеженными лесами. Поезд утром прибыл на Ярославский вокзал Москвы. На перроне было много встречающих и среди них были наши жены, родные, друзья, оповещенные нашей телеграммой о дне прибытия. Меня без вещей пропустили вперёд, и я увидел в окно ищуще-растерянный родной взгляд моей жены Аллочки, которая старалась рассмотреть меня в темноте вагона. И вдруг наши взгляды встретились! Лицо её озарилось каким-то внутренним светом радости, вся она затрепетала и быстро замахала руками. Её волнение перевилось мне, и я на миг забыл о своем увечье, душу наполнил неописуемый восторг встречи! С Виктором Ивановичем происходило то же самое, он прильнул к окну вагона и жестами вел какую-то немую беседу с бегущими за вагоном близкими ему людьми. Поезд, наконец, плавно остановился, и я вышел из вагона и попал в нежные родные объятия. Взгляд Аллочки на мгновение задержался на моей закутанной и торчащей локтем в сторону руке, по лицу пробежала тень тревоги и смятения, но в следующее мгновение лицо её опять сияло счастливой улыбкой. Она прижималась ко мне, такая притихшая, хрупкая и немного озябшая от долгого ожидания поезда.