Григорий Зинченко - Побег из Бухенвальда
Однажды и я ошибся, на десять заклепок больше положил. За такое расточительство меня лишили ужина. На следующий день подходит ко мне немец-капо. От страха меня бросило в холодный пот, потому что я знал, если попался в немилость какому-нибудь немцу, то крематория не миновать.
— За что был наказан?
— Я очень старался и в ряду сделал на десять заклепок больше.
— Иди за мной.
Иду, следом сопровождает немец. Мыслей целый рой в голове. Картины детства одна за другой воскресали в Памяти. Это только и были отрадные годы в моей недолгой жизни. Пусть голодное, пусть босоногое мое детство, но оно казалось мне таким счастливым, а больше-то и вспомнить нечего. Вся жизнь прошла передо мною, если вообще это можно было назвать жизнью. Мы стали подниматься на третий этаж, я уже начал подумывать, как бы предотвратить мои страдания. Это можно сделать быстро и без всяких мук, броситься с третьего этажа и на том все кончилось. Хорошо бы перед смертью отомстить за себя хотя бы этому немцу. И тут я вспомнил слова дяди Тимы: «Никогда не отчаивайся». К чему отчаяние, пока этот немец ничего не говорил, может, все обойдется? Ведь так хотелось жить, нет, я еще подожду.
Конвоир открыл дверь, я вошел в большую комнату и стал искать глазами палачей, которые будут избивать меня. За большим столом сидели немцы-капо, некоторых из них я знал. Мне предложили сесть за стол. «Что за новый вид пыток?» — подумал я, раньше было — ложись на стол, а здесь — садись за стол.
Стали меня допрашивать: «Сколько лет, откуда, кто родители и еще где работал?» Спрашивают и ничего не записывают. Потом уже не допрос, а просто стали вести разговор между собой.
— В лагере большое воровство, ночью воруют продукты. Это могут делать только русские.
«Пропал, — думаю я, — ни у кого ничего не брал, а меня обвиняют в воровстве». Воров в лагере беспощадно бьют, а после куда-то отправляют. Среди русских участились обыски, теперь понятно почему. Немцы продолжают.
— Итак, Григор, скажи своим русским, если кто будет пойман, пусть пощады не ждет. Вы не нужны своим, вас некому будет защитить, все пойдете в крематорий, ясно?
Конечно, ясно. Куда еще яснее.
— А сейчас вместе попьем кофе.
На стол поставили консервы, хлеб, сахар и сгущенное молоко. И тут я вспомнил, как обещал отцу написать письмо молоком. Прошло уже два года, а я ни разу не видел молока. Сижу вместе с немцами за одним столом.
Они пьют, а я смотрю. Немцы едят и не догадываются, какую пытку они придумали для меня. После этого случая я решил быть еще осторожней, ведь второй раз может так не повезти. Чтоб больше не ошибаться с заклепками, разбил длину на метры и рассчитал, сколько их должно быть.
Прошло уже полгода, как я находился в этом лагере.
Удивлялся, как мог так долго жить на одной похлебке.
Зима показалась длинной как никогда. Теплую одежду нам никто не давал, осталась та же, что выдали в начале — нательное белье, штаны и пиджак без подкладки, все порядком износилось. Лагерь наш находился на вершине горы — открытый всем ветрам. Каждый вечер весь лагерь выстраивался на основную проверку, которая длилась около двух часов. На площади, сколько видит глаз, стоят пленные. Проверяли всех до одного, чтоб никто не удрал, а еще проверяли наличие крестов на голове. Ведь если человек сбрил крест, значит он готовится к побегу. И так изо дня в день. Летом хоть сил не было стоять, но холод не донимал. Но вот наступила осень, дожди проливные.
Одежда сразу промокала, а потом всю ночь на тебе же и сохла. Но это полбеды. Началась зима. Мороз и ветер пронизывали все тело насквозь. Мы старались прижимать поплотнее пиджак, но это совершенно не помогало, казалось, и кости коченели. А ведь надо стоять с непокрытой головой, фуражки держать в руках. Голову опускали, чтоб немец мог видеть крест на голове. Одновременно стояло нас тысяч пять-шесть.
Проверка была очень строгой. Выстраивались по блокам, старший по бараку отчитывался перед немцами, сколько людей вышло на проверку, сколько умерло во время работы, сколько осталось в бараке и уже не в состоянии двигаться. Этих санитары вынесут и спалят в крематории. Через два часа ноги совершенно не слушались, но в барак нужно дойти во что бы то ни стало и совсем ослабевших довести, иначе санитары подберут и тогда уже дорога только в крематорий. Почему-то никому не хотелось заканчивать свой жизненный путь именно так, хотя ясно было, что если уже не двигаешься, то не сегодня, так завтра умрешь. Но все равно хотелось умереть естественной смертью, а не быть спаленным, как какое-то полено. Но даже этого права на смерть нас лишили.
Так к голоду добавился еще и холод, даже сейчас, через полстолетия, я не перестал чувствовать холод. Наверное, мои кости промерзли навсегда, как только чуть замерзну, так и Бухенвальд вспомню. Ноги были сильно опухшие, какая сила меня держала? Наверное, надежда на освобождение.
Пришла весна тысяча девятьсот сорок четвертого года. Участились воздушные налеты — новая беда на наши головы. Зимой из-за плохой погоды воздушных налетов было меньше. Во время бомбежки нас выводили из цехов, чтобы не погибнуть под развалинами здания. Мы падали под открытым небом на землю, совершенно беззащитные от бомб, сами же немцы прятались неподалеку в бункерах. Для нас это были самые страшные моменты. Мы лежали, уткнувшись носом в землю, моля Бога о том, чтоб этот ужас скорее закончился. Хотелось сравняться с землей, чтоб даже сосед не мог видеть, где ты находишься, не то что бомбардировщик. А самолеты, казалось, заполняли все небо. Они летали не очень высоко и от их рева дрожала земля. Сбросят на город свой смертоносный груз и улетят. Но иногда рядом с тяжелыми бомбардировщиками появлялись шустрые истребители.
В такие моменты луч надежды появлялся в моей душе, ведь это могли быть наши освободители. Когда все смолкало, нам давали отбой, и мы снова приступали к своей работе, довольные тем, что на этот раз все обошлось благополучно. По радио передавали, какие города уже бомбили. Хотя мы не знали, где эти города находились, но для нас, русских, это было хорошим знаком. Мы понимали, что война идет уже на территории Германии и, возможно, нас скоро освободят. Человек ко всему привыкает, привыкли и мы к тревогам. Но как-то раз завыла сирена воздушной тревоги, а через десять минут снова, потом третий раз. Это означало, что бомбить будут именно нашу местность. Все немцы побежали в бункер, а мы только успели попадать на землю, как сирена стала выть непрерывно. Тогда нас погнали в бункера вместе со всеми. Там были и конвоиры, и пленные. Просидели мы в бункере четыре часа. Все это время где-то рядом непрерывно рвались бомбы. Когда мы вышли из бомбоубежища, все вокруг полыхало. Было три часа дня, но густой дым так покрыл все небо, казалось, наступили сумерки. Ясно было, что бомбили целенаправленно, от нашего завода ничего не осталось, одни развалины. Нас отвели в казармы, ко всеобщему удивлению они уцелели под таким обстрелом. Там находились пленные, которые работали в ночную смену.
