Симона Берто - Эдит Пиаф

Она сказала это очень мило, но твердо. Я подумала: «Ну, опять все сначала, как с Лепле. Придется снова менять фамилию».

— Я хочу вам кое-что предложить. «Малютка» — это подходит, скорее, для кабаре, и потом, оно уже вышло из моды. Что вы скажете насчет «Эдит Пиаф»?

— Очень хорошо,— ответил Реймон.

Мы выпили шампанского. Она вылила мне несколько капель на голову.

— От имени Песни я нарекаю тебя «Эдит Пиаф».

— Вот, потрогай мои волосы, Момона. И я принесла пробку от бутылки, спрячь ее! (Сколько же эта пробка путешествовала с нами! Но потом я ее потеряла.) «Эдит Пиаф»… как ты это находишь?»

Раз она была довольна, разумеется, я с ней соглашалась, но мне все-таки было немного жаль расставаться с «Малюткой». Кусок прошлого, как часть обветшавшей стены, сразу обрушился на глазах. Эдит этого не видела, а передо мной легла груда старых камней, и тоска сжала сердце.

Реймону не пришлось заниматься ни платьями, ни прической, ни косметикой. Эстафету подхватила «Маркиза», которая на всю жизнь полюбила Эдит. Перед премьерой она повела ее к одному из лучших модельеров, Жаку Эм. Эдит рассказывала мне, захлебываясь от восторга:

«Ах, Момона! Если бы ты видела! Какие залы, продавцы, платья! До чего красиво! Когда у меня заведутся деньги, ты тоже будешь там одеваться. Помнишь, как мы глазели на витрины «Для всех» или «Все для всех», когда шли из «Жерниса»? Мы обмирали перед платьями за девятнадцать франков! Как же нам тогда было мало надо, ничего мы не понимали!

«Маркиза» сказала, что платье, в котором я выступаю, я не должна больше нигде носить, кроме сцены, и что мне нужно накупить себе туалетов для приемов, для коктейлей, для всей этой шикарной ерунды. Что ты об этом думаешь?»

Я уже ни о чем не могла думать. События захлестывали меня. Я не поспевала за Эдит. Я задыхалась в этой гонке. Вместо одного вдоха мне приходилось делать два.

«Маркиза» выбрала для Эдит фиолетовое платье с накидкой на подкладке цвета пармской фиалки. Она была в нем такой прелестной! Да, у мадам Бретон был вкус! Она повела ее также в институт красоты. Но там Эдит взбунтовалась:

— Кремы, лосьоны — еще туда-сюда. Нежные, душистые. Но декоративная косметика не для меня. После их рук выглядишь куда хуже, чем до! Потом, ведь я себя знаю, я к себе привыкла. А когда я смотрю на себя в зеркало и мне улыбается незнакомая клоунская рожа, я готова в нее запустить чем попало.»

За три недели до генеральной Эдит перестала спать, есть и пить.

«Момона, я больше не могу выносить Реймона. Его всезнайство сводит меня с ума. Он хочет, чтобы я брала уроки пения, уроки сольфеджио. Никогда этого не будет. Я сказала «нет»! Я тогда потеряю все, что имею».

И не сдалась. Готовая учиться всему, чему угодно, ради своей профессии, в этом она была непреклонна.

«Он мне осточертел со своими советами, у меня от него мигрень: «Делай то…», «Не делай этого…», «Говори так, а не так…», «Пой, не кричи…». Он задурил мне голову, я не соображаю, что он мне говорит.

Уроки я решила брать, но по-своему, в одиночку. Мари Дюба выступает в «АВС» как раз передо мной. Я буду ходить слушать ее, и ты будешь ходить со мной».

Я работала на заводе, у меня был муж. Мне было нелегко, очень нелегко… быть сестрой Эдит! Если она что-нибудь решала, то не считалась с другими. А я была слишком горда, чтобы рассказывать ей о своей скромной жизни. Да она бы меня и не поняла, это было слишком далеко от нее. Она бы махнула на меня рукой, и все.

Приходилось выкручиваться. И в течение двух недель, каждый вечер, а иногда и днем, когда был утренник, мы ходили слушать Мари Дюба.

«Ай, какой урок! Момона, да посмотри на нее! Послушай ее!»

Вплоть до последнего концерта Эдит открывала для себя все новые профессиональные приемы, которых она прежде не замечала. Именно наблюдая Мари, Эдит поняла, что сам выход на сцену, движение по ней, жесты, паузы, молчание на музыке — пунктуация песни.

«Посмотри, Момона, вот она вышла, еще не открыла рта, но она уже живет. Реймон мне все хорошо объясняет, но это слова. Ее я вяжу. И понимаю, почему она делает то или это. Все становится ясно».

Эдит не собиралась подражать Дюба, она никогда никому не подражала; ей хотелось проверить себя. Мари была для Эдит тем маленьким камешком, которым проверяют золото, когда вы приносите в ломбард сдавать драгоценности. Восхищение Мари Эдит сохранила на всю жизнь.

Она часто ходила к ней за кулисы, забивалась в угол и слушала, как Мари разбирала собственное исполнение. Это тоже было уроком. Едва сойдя со сцены, когда зал ревел от восторга, Мари говорила: «Нет, в последнем куплете «Педро», когда я повторяю «Педро… Педро…» — здесь должно быть пламя, солнце, кастаньеты и одновременно посыл. Я слабо посылаю. А вам не кажется, что в «Молитве Шарлотты» я пережала? Надо бы проще. Шарлотта ведь это делает не ради кого-нибудь, кто на нее смотрит. Она это делает ради кого-то там, наверху, перед кем не нужно ломать комедию».

«Эта женщина — дама,— говорила Эдит.— Слушая ее, я вижу, чего мне недостает».

На примере Мари Дюба Эдит поняла, что такое профессиональная совесть.

Генеральная приближалась. Нервы Эдит и Реймона были напряжены до предела.

Он написал для нее песню о ее друзьях-легионерах.

— Момона, это песня действительно моя. Хватит попрошайничать! Больше я не пою чужих песен! Пою свои!

С каким торжеством она это сказала!

Как мне повезло, что я смогла прожить вместе с Эдит потрясающий период ее дебюта в «АВС»! Эдит буквально менялась на глазах. Как в кино, она из гусеницы превращалась в бабочку. Сначала вы видите, как чуть-чуть шевелятся краешки сложенных крыльев. Вы еще не очень понимаете, что это такое, но куколка распухает, потом вытягивается, смятые до этого крылья распрямляются, и вот она — бабочка! Вся шелковистая, бархатная, готовая взлететь в блеске славы.

Каждый день в облике Эдит появлялось что-то новое. У актрисы отрастали крылья, на которых ей предстояло взлететь в лучах прожекторов «АВС». За три дня до премьеры Эдит мне сказала:

— Сегодня мы репетируем всю ночь. Будет прогон всей программы в костюмах и со светом. Ты должна быть.

— Да, но Реймон…

— Сядешь в глубине зала. Он тебя не увидит.

Я была рада, но как жестко она это сказала…

— Это очень важно, Момона; я хочу, чтобы завтра ты рассказала мне обо всем, что увидишь. Но так как есть много всяких моментов, которые ты можешь не уловить — им меня научил Реймон,— я сейчас тебе кое-что объясню.

О-ля-ля! Прекрасная история,