Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Музой в этом кружке была Лидия Зиновьева-Аннибал, вторая жена Иванова, фигура весьма импозантная. Высокая, довольно полная дама с пышной рыжей копной волос, всегда одетая в яркий греческий хитон, она конечно же тоже сочиняла — но не стихи, а малую и большую прозу и пьесы. Добрая женщина была благорасположена к юным поэтам, так что я вскоре обрел ее покровительство. Она была куда большей реалисткой, чем несколько отрешенный от быта Иванов, и ее можно рассматривать как мотор ивановских вечеров, обеспечивавший благополучный ход этих порой вихревых и призрачно-сумбурных собраний.

«Среды Иванова», уже почти в легенду превратившиеся вечера у Ивановых!

Собирались к десяти часам. Просторная комната с глубокой оконной нишей, в которой стоял рояль, а рядом более узкое помещение с обширной библиотекой: полки до самого потолка и письменный стол. И в этих-то двух комнатах порой кишмя кишели пришельцы, иной раз их набивалось до шестидесяти — семидесяти человек.

« Самовар пыхтел (алкоголя на этих вечерах не полагалось), философы, религиозные мыслители и историки под мягким руководством Иванова приступали к дискуссии, сплачиваясь, чаще всего, вокруг длинного чайного стола, на котором сервировались и закуски. Длинный, представительный Булгаков был здесь неизменно, как и Бердяев в сопровождении своей жены Лидии Юдифовны, отчество которой было для всех вечной загадкой, ибо Юдифь — это женское имя. Физический дефект, который был у Бердяева и к которому все присутствующие, видимо, давно привыкли, меня поначалу пугал: во время речи у него изо рта далеко вываливался его большой мясистый язык. Эти собрания посещали также многие из ученых членов Религиозно-философского общества; признаюсь, их дискуссии были тогда моему непросвещенному разуму не доступны. Бывали здесь часто Блоки, а также писатель Алексей Ремизов с женой, Сологуб, Сомов и Бакст, кроме того, загадочные одинокие женщины, поднаторевшие в общении — одна из них даже хотела соблазнить меня гашишем, она подарила мне малахитовую шкатулочку, наполненную коричневатыми, словно медовыми, пилюлями. И, конечно, постоянными гостями были мы, молодые поэты во главе с Городецким и Пястом.

Как только в ученых и философских дискуссиях возникала заминка, на авансцену с развевающимися локонами вырывалась Лидия Дмитриевна, хозяйка салона, чтобы напомнить, что молодые поэты давно уже сгорают от нетерпения почитать свои стихи. И тогда наступал наш черед декламировать, петь и проповедовать своими стихами.

Городецкий всегда выталкивал меня первым, и тогда я, к удивлению философов, читал свои немецкие стихи, но не только свои, а еще и Георге, а иногда и Гуго фон Гофмансталя. Городецкий вообще очень благоволил ко мне. Как-то раз, провожая меня на предутренней апрельской заре домой, он и сочинил свое замечательное стихотворение, мне посвященное. Третье стихотворение в мою честь, Вячеслава Иванова, не сохранилось в русском оригинале, существует только мой перевод. Я помню только первые две строчки оттуда: «На Востоке Люцифер / на Западе Веспер».

Эти вечера длились долго, иногда всю ночь до утра. Вспоминаю, как однажды мы, ведомые Вячеславом Ивановым, поднялись на крышу, чтобы полюбоваться восходом солнца; под нами простирался Таврический сад, внизу только-только просыпался город, по его улицам спешили первые прохожие, а сверху на них лились раскатистые звуки «Незнакомки» в величественном исполнении самого автора. Я думаю, то была премьера этого хрестоматийного теперь стихотворения. Все там было совершенно по-русски и в то же время с какой-то нерусской трансцендентностью, совершенно так, каков и сам святой и падший град Санкт- Петербург, эта столица духов всего мира. Среды на «Башне»

Иванова, звездные часы петербургского духа, были звездными часами и европейского духа, в коих гений России открылся призывам старой Европы.

Бывая у Иванова, я часто вспоминал о Ièopre. Ибо Иванов также в каком-то смысле был для меня воплощением самой идеи поэтического. Это проявлялось уже в самой его патетической осанке, в речитативной подаче стиха, обращенного к высокому. Во многом Иванов был не совсем русским, в нем я, восхищенный и ослепленный, видел словно бы весь спектр Европы, собранной воедино.

Странным образом в эти длинные русские ночи никто почти не заговаривал о русской революции 1905 года, хотя она еще полностью не отгромыхала и политическая обстановка на фоне войны и бунтов оставалась весьма напряженной. Бунты, хоть и реже, но продолжались, в Москве дошло даже до баррикадных боев. Рассказывали, что Белый стоял на баррикадах, а Блок маршировал с отрядом рабочих повстанцев. Городецкий был, кажется, единственным человеком в Петербурге, кто открыто поддерживал революцию; он да еще Чулков, мистический анархист из Сибири, но этого никто не принимал всерьез. Был ли я разочарован? Не знаю. Мой революционный пыя сам по себе угасал. Интернационал и венок сонетов о Пречистой совместить можно было с трудом. Друзья мои тоже избегали революционной темы и заметно терялись, когда их об этом спрашивали. И это русские люди, у которых, как я мог заметить, заноза мятежа в крови — или в языке?

Мы много говорили о символизме, мы много говорили

оНицше, который тогда взбудоражил русскую общественность, много о Рудольфе Штейнере с его антропософией и еще больше об Антихристе, который казался нам тогда не в пример занимательнее, чем Христос. Мы подолгу и всерьез обсуждали те или иные формы поэзии, например, вопрос о том, что есть и в каких случаях допустима аллитерация. Тайна цезуры волновала нас куда больше, чем социальные вопросы. Ибсен не сходил с наших уст, когда речь шла о театре. Часто звучали имена и стихи современных французов: Верхарна, Рене Жиля, Стюарта Мерилля, а также Верлена, Малларме и Рембо. Макс Волошин в цилиндре, нахлобученном на темные космы, и нередко в церемониальном фраке, проповедовал нюансированный парижский стиль и боготворил Анри де Ренье. Придуманные, но выдаваемые за натуральные коровьи колокольчики с разных пастбищ Европы сзывали всех в один хоровод, который придавал нам чувство принадлежности к чему-то важному и возвышенному. Мне-το особенно, ибо я мог похвастать глубоким знанием Георге и временами сам почти верил, что являюсь его учеником и апологетом.

В то время случился у меня один разговор, имевший значительные последствия для моей жизни.

Мне рассказали о поэте и историке искусств Сергее Маковском, сыне популярного в ту пору художника Константина Маковского. По имени я его знал, теперь же меня познакомили с ним лично.

Относительно молодой человек, голубоглазый блондин, очень стройный и элегантный. Типичный петербуржец. Несколько холоден, сдержан, слегка ироничен. Он занимал симпатично обставленную холостяцкую квартирку. Здесь не было и следа чего-либо богемного, однако уже очень скоро мы утонули с ним в безбрежном русском разговоре: несмотря на весь свой европейский лоск, Маковский оставался вполне русским человеком. Между нами разгорелось даже вполне элегантное препирательство, ибо он оказался горячим поклонником Ницше, так что мы не могли не затронуть дилемму: Аполлон или Дионис. Он, в ту пору двадцатидевятилетний, выступал за дионисийскую стихию, за цветущий хаос, за танцующие звезды, за творческий экстаз; я, двадцатилетний, выдвигал против всего этого Аполлона, проповедуя меру, прозрачность и взвешенность; он, трезвый петербуржец, размахивал знаменем божественного опьянения; я, рьяный романтик, взывал к божественной ясности классики. Сам себе удивляясь и вдохновляясь собственным неожидан-