Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

— Подождите немного, дорогой отец.

Адель просила его подождать, потому что ее душили слезы. Эта картина ввела меня в исступление, потому что эта плачущая девушка, на которую я теперь смотрел со все большим интересом, встретилась со мной глазами и произвела в моей душе столь сильное волнение, что я уже не владел собой.

— Успокойтесь, мое сердечко, — говорю я ей, — я уступаю, потому что иначе я не смогу заснуть; но я требую одну вещь, — говорю я ее отцу. Вам придется ехать сзади моей коляски.

— Охотно, месье; я думал, что там будет ехать ваш слуга.

— Нет, он поедет верхом. Ну вот, все и устроилось. Идите спать и будьте готовы к шести часам.

— Месье, я, тем не менее, оплачу лошадь.

— Вы ничего не будете платить, потому что меня это бесчестит, и прошу вас на этом не настаивать, потому что, как вы мне сказали, вы бедны, а я, скажу я вам, богат, так что не вздумайте унижаться.

— Месье, я уступаю, но я всегда оплачиваю лошадь для моей дочери.

— Еще того пуще; вы меня смешите. Давайте не торговаться, прошу вас, и пойдемте все спать. Я доставлю вас обоих в Париж, так, что вам это не будет стоить ни су, и затем мы раскланяемся. Будет только так и никак иначе. Смотрите, Адель смеется, и это мне нравится.

— Это душа моя радуется, избавившись от страха империала.

— Я действительно жду этого и надеюсь, что вы не станете плакать в моей коляске, потому что я ненавижу грусть. Прощайте.

Я отправился спать, положившись на судьбу. Я видел, что мне не удастся избежать чар этой новой красотки, и заранее настроился сопротивляться любым попыткам продолжить игру за пределами двух дней. Эта Адель была красива, с голубыми глазами красивого разреза, кожей цвета лилий и роз, преодолевшая уже возраст отрочества, роста, который обещал еще увеличиться в следующем году. Я лег, поблагодарив моего Гения, доброго или злого, который не пожелал, чтобы я скучал в этом коротком путешествии. Назавтра, в пять часов, отец Адели пришел в мою комнату спросить, все ли мне равно, поедем ли мы дорогой через Бурбонэ или через Бургундию.

— Та или другая — мне все равно, если у вас есть какое-то дело по одной из этих дорог.

— Да, месье, я мог бы добыть немного денег в Невере.

— Значит, поедем через Бурбонэ.

Полчаса спустя просто, но удобно одетая, девушка вошла в мою комнату, пожелала мне доброго утра с довольным видом, говоря, что ее отец взял на себя смелость поместить позади моей коляски маленький чемодан с их вещами, и, видя, что я занимаюсь укладыванием пакетов, спросила, не может ли мне чем-то помочь. Я сказал, что нет, предложил ей сесть, заметил, что у нее слишком робкий и покорный вид, что мне не понравилось; я сказал ей об этом с нежностью и предложил выпить кофе.

Когда я был готов уже спуститься, пришел человек сказать, что фонари не держатся на рессорах, и что я наверняка потеряю подсвечники, если не прикажу их приспособить, что займет по меньшей мере час. Я ругаюсь, зову Клермонта, чтобы его отругать, но Клермонт говорит, что ламповщик осматривал сам фонари и ему ничего не сказал, желая, видимо, по-быстрому получить денег за их срочный ремонт. Это было очевидно, я знал такую уловку. Я вызываю этого мошенника, тот отвечает мне слишком по-французски, я бью его ногой в живот, с пистолетом в руке. Он уходит, ругаясь, на шум появляется хозяин, все говорят, что я прав, но мне придется, тем не менее, потерять час, потому что луна не светит и фонари мне нужны. Скорее за другим ламповщиком. Он приходит, он смотрит, он смеется, так как мошенничество другого очевидно, и берется приладить другие рессоры, но на это ему нужно два часа.

— Давайте, делайте побыстрее, — говорю я ему.

Я говорю с хозяином, желая узнать, не могу ли я посадить того другого в тюрьму, так как он мне будет стоить два луи.

— Два луи? Да я сделаю это вам в мгновенье ока.

Я пылаю гневом, не стесняясь Адели, которая меня пугается. Две минуты спустя приходит комиссар, выслушивает нас, опрашивает свидетелей, составляет протокол и спрашивает меня, во сколько обходится мне мой час. Я оцениваю его по-английски, в пять луи. Комиссар, переместив в свой карман два луи, что я ему подсунул, записывает штраф на ламповщика в двадцать луи и уходит, сказав мне, что сейчас же поместит его в тюрьму. Я вздыхаю, меряю комнату большими шагами, успокаиваюсь, соображаю попросить прощения у Адели, которая не знает, за что я на нее обижен, входит ее отец, говоря, что ламповщик в тюрьме, что я прав, и что он с большим удовольствием подписал протокол как очный свидетель.

— Вы, стало быть, видели, в чем состояло мошенничество.

— Прошу прощения. Меня там не было; но все равно, потому что все, кто это видел, видели.

Я бросился в кресло, заходясь от смеха. Моро, это было имя отца Адели, развлек меня, рассказывая свою историю. Он был вдов, у него была только Адель, и он ездил в Лувье на фабрику. Это было все, но он обладал талантом удлинять повествование.

Час спустя разразилась патетическая сцена. Две женщины в слезах, у одной из которых был на руках грудной младенец, в сопровождении еще четырех малого возраста, бросившись передо мной на колени, нарисовали картину, источник которой стал мне понятен. Это были мать и жена провинившегося, которые молили меня о милости. Жена заговорила первая и разозлила меня, сказав, что ее муж — почтенный человек, а все свидетели мошенники. Но ее мать меня успокоила, сказав, что, возможно, он и сжульничал, но я должен его простить как человека, которому надо кормить всех, кого я здесь вижу, и который останется в тюрьме на всю свою жизнь, так как даже если он продаст свою кровать, он никогда не наберет двадцати луи.

— Ладно, тетушка, я его отпускаю, и вот мой письменный отказ от претензий. Об остальном договоритесь с комиссаром, потому что я не хочу никого больше видеть. Дав ей записку, я даю шесть франков ей на детей, и семья уходит довольная. Немного спустя приходит чиновник комиссара, чтобы я поставил свою подпись в большой книге, и я снова должен дать денег. Когда фонари были прилажены, я должен был дать еще двенадцать франков, и вся история была завершена. Я поднялся в мой солитер, Адель уселась у меня между ног, Моро поместился сзади, Клермон сел на лошадь, и мы отправились. Было девять часов.

Адель сначала сидела неудобно; я подбодрил ее сесть поудобнее, и она это сделала; она меня беспокоила только лишь тем, что я видел, что ей неудобно; она могла опираться спиной только лишь на меня, и я считал, что не должен подстрекать ее к пользованию этой свободой, что могло бы привести к слишком далеко идущим последствиям. Я болтал с ней без всякой хитрости до самого Брессе, где, пока нам меняли лошадей, мы вышли по естественной надобности. Собираясь сесть обратно в коляску, причем Адель должна была садиться второй, я протянул ей руку, чтобы помочь запрыгнуть внутрь, потому что у такой коляски нет ступеньки. Поскольку при этом Адель должна была поднять свои юбки спереди, прямо у меня перед глазами, и высоко приподнять ногу, я увидел черные штанишки, вместо того, чтобы наблюдать белые бедра. Это зрелище мне не понравилось; я сказал ее отцу, который подсаживал ее сзади: