Виктор Бузинов - Десять прогулок по Васильевскому

Но вернемся к женской рукодельно-хозяйственной школе, до самой Октябрьской революции носившей имя Александра Павловича Елисеева. Школа эта действительно была его любимым детищем. Поначалу, еще до того, как было построено здание на Четвертой линии, 27, он разместил ее в своем доходном доме на Пятой линии, 2. Он присутствовал на торжественном открытии новой школы в 1895 году и вместе со своей женой вошел в ее попечительский совет. Школа существовала на капиталы Елисеева. Кроме средств, затраченных на ее строительство, он вложил в банк 100 тысяч рублей, с которых ежегодно отчислялись проценты на содержание учебного заведения.

По требованию Елисеева Гаммерштадт возводил здание с учетом всех новых веяний в строительстве. Огромные окна, просторные классы, широкие коридоры, актовый и спортивный залы, библиотека, просторный двор, мастерские – все это добрая память об Елисееве.

Кстати, расположенный во дворе корпус швейных мастерских, в которых девочки учились шитью, еще в 2005 году представлял собой жалкое зрелище. Мрачный, полуразрушенный, загаженный он вопиюще диссонировал с по-прежнему ухоженным зданием самой школы. Увы, мне не дано сегодня знать его дальнейшую судьбу…

А ведь в существовании этого корпуса как раз и заключался основной замысел елисеевской школы: научить девочек из бедного сословия хорошо зарабатывать себе на жизнь своими руками. Между прочим созданные ими во время занятий швейные изделия продавались. Часть вырученных денег шла в школьную казну, часть – делилась между ученицами.

Школа была двухклассная. Но в каждом классе учились по два года. Кроме занятий рукоделием, здесь преподавали литературу, основы математики, географии, истории. Первый выпуск (с учетом двух лет, проведенных в доходном доме Елисеева на Пятой линии) состоялся в 1897 году. А в 1913-м школа отмечала свое десятилетие. В праздничной речи школьный священник Павел Данилов сказал тогда: «Честь и слава тебе, наш великан, колосс, стоящий на углу Четвертой линии и Среднего проспекта. Ты – наша альма-матер. И память о тебе будет вечно жить в сердцах тех, кому школа дала возможность честным образом зарабатывать насущный хлеб».

И сегодня стоит елисеевский «великан» на углу Четвертой линии и Среднего проспекта. Теперь это – гимназия. А в послевоенные годы здесь размещалась 24-я мужская средняя школа имени Ивана Андреевича Крылова. В отличии от «тридцатки»,– в которой учился я и где добрая четверть учеников была детдомовцами,– те, кто ходил в 24-ю были, что называется, и лицом почище и одеты поприличней. У нас говорили, что это от того, что в 24-й преподают латынь, готовят будущих интеллигентов. А мы называли «будущих» – сюничками. И при случае слегка поколачивали их.

Впрочем, я был хорошо знаком с одним из сюничек. В Василеостровском Доме пионеров мы с ним часто играли в одних и тех же шахматных турнирах, а, кроме того, я не раз сиживал с ним за доской у него дома. Квалификация у нас была тогда одинаковая: где-то на уровне 2-й категории.

Сережа – так звали моего знакомого – жил в доме №23 по Среднему проспекту, построенном в 1908 году архитектором Василием Шаубом. Добротный модерн, с изящным эркером, смотрящим как раз на 24-ю школу. В этом эркере мы и играли в шахматы. Он был полупустой в отличии от соседней огромной комнаты тесно заставленной по периметру старинной мебелью. Я помню длинный шкаф и книги, выглядывающие сквозь стекло своими золочеными корешками. Было в шкафу и полное собрание сочинений Брема. Предмет давних моих вожделений, после того, как я однажды получил для прочтения от своей тети, единственный имевшийся у нее том «Жизни животных».

Обычно мы играли до определенного часа. Но однажды завершили партию несколько раньше. Сережа сказал, что на сегодня хватит; а я, видя, что есть еще в запасе полчаса, попросил его дать мне полистать какой-нибудь из томов Брема. Кроличья с большими черными глазами мордочка Сережи выразила некоторое нетерпение. Он быстро вышел из эркера и тут же вернулся с книгой: «Листай скорей, а то родители обедать собираются…»

Как же я был потрясен, обнаружив, что это тот же том, который давала мне и моя тетя. Бывают ведь такие нелепые совпадения!.. Когда я вошел в комнату, чтобы сообщить, что этот том уже однажды прочитан мною, Сережа уже сидел за обеденным столом, и его мама разливала по тарелкам суп. «Ну, прочитан, значит прочитан», – как-то особо нажимая на слово «прочитан», сказала Сережина мама и впереди меня направилась в прихожую: «Всего доброго, мальчик!..»

Я испытал тогда великую обиду: «Надо же выставили так, будто я к ним на обед напрашивался…». А ведь по сути дела – это я понимаю сегодня – то, что мне показалось однозначно грубым, было всего лишь эгоистичное желание сохранить устоявшийся порядок интеллигентной семьи, которому может помешать присутствие постороннего человека. Ну, да ладно – об этом… Во всяком случае, больше я в гостях у Сережи не бывал…

А вот в эркер шаубовского дома вглядывался неоднократно… Как-то я прочитал один рассказ. Не помню автора. От имени мальчика в нем шла речь о том, как во время блокады его родные меняли на хлеб и какие-то другие продукты, хранившиеся в семье еще с XIX века картины русских и зарубежных художников. Наконец, осталась всего лишь одна картина. Она являлась особенно ценной в домашней коллекции живописи. И даже не потому, что была написана замечательным английским художником Ульямом Тёрнером, а скорее потому, что с нею были связаны какие-то семейные предания. Картину сохраняли, что называется до последнего вздоха. И все-таки, когда этот последний блокадный вздох стал совсем близким, картину в обмен на мешок мерзлой картошки увез на саночках человек в меховых доспехах...

Сегодня я могу ошибаться в деталях и сюжетных поворотах этого очень давно прочитанного мною рассказа, но не в них суть. Уже спустя лет пятнадцать после окончания войны, проходя по четной стороне Среднего проспекта, ставший взрослым, бывший блокадный мальчик увидел в одном из окон эркера углового, выходящего на Пятую линию, дома знакомую с детства картину Тёрнера. На ней все так же в фантастическом сплетении ярких красок летел навстречу закатному солнцу парусный корабль…

Первым желанием рассказчика было подняться на соответствующий этаж и позвонить в соответствующую квартиру, чтобы хотя бы взглянуть в глаза нынешних владельцев картины. Но он подавил в себе это желание. В конце концов, ведь именно проданный – уж не так важно, за какую мизерную цену – Тёрнер спас его от голодной смерти. И какой по этому поводу можно предъявить счет, тем, кто совершал подобные сделки в теряющем силы городе?.. В конце концов, картина могла пропасть и после смерти, так и не нашедших, чем победить этот жуткий голод, людей.