Наталья Муравьева - Гюго

Заключительный аккорд этой книги, овеянной легкой грустью, звучит оптимистически. Из мира личных переживаний распахивается окно в большой мир труда и борьбы:

Да, я пока еще в расцвете лет и сил.Хотя раздумья плуг уже избороздилМорщинами мой лоб горячий и усталый, —Желаний я еще изведаю немало,Немало потружусь. В мой краткий срок земнойНеполных тридцать раз встречался я с весной.

Я временем своим рожден, и заблужденьяВ минувшие года туманили мне зренье.Теперь, когда совсем повязка спала с глаз,Свобода, родина, я верю только в вас!

Да, муза посвятить себя должна народу.И забываю я любовь, семью, природу,И появляется, всесильна и грозна,У лиры медная гремящая струна.

«К оружию, граждане!» (1832)

Перед Тюильрийским дворцом почему-то особенно людно. К толпе любопытных присоединяются все новые и новые прохожие. Рабочие, студенты, модистки, цветочницы, парикмахеры, пожилые рантье, самые усердные читатели газет, и проворные журналисты, снующие по городу в поисках хлесткого материала. Кепки, каскетки, шляпки, чепцы. Мелькают широкополые шляпы из черной клеенки, их носят молодые республиканцы — члены общества «Друзья Народа».

Тюильрийский сад долгое время был скрыт от глаз прохожих высоким дощатым забором. Сколько слухов ходило о таинственных работах, совершавшихся там по приказанию короля Луи-Филиппа! И что же? Оказалось, что король-буржуа захотел в большом дворцовом саду отгородить маленький личный садик для себя и своей семьи. Стройность пропорций аллей и цветников, примыкающих к дворцовому фасаду, нарушена. Выкопан глубокий ров и поставлена проволочная решетка.

В толпе слышен смех. Шутки становятся все язвительнее.

— Окопался: Отгородился рвом от народа.

— Давненько что-то не видать короля на парижских улицах. Прячется. А то, бывало, разгуливал в войлочной шляпе и с дождевым зонтиком. За руку здоровался с каждым лавочником.

— Братство, равенство! А где оно? Кто сейчас жиреет в Париже? Не мы с тобой, а Лаффиты. Они всем и заправляют у себя на бирже.

— Думаете, там, на бирже, они о славе Франции помышляют? Плевать банкирам на честь и славу.

До вечера толпится народ у Тюильрийского сада. Одни уходят, другие присоединяются к толпе. Побывал здесь и молодой немецкий писатель Гейне, который пишет корреспонденции о парижской жизни в немецкие газеты.

Проходил здесь и Виктор Гюго. Он все хочет видеть своими глазами.

Весной 1832 года в Париже рассказывают последние анекдоты о Луи-Филиппе, о новом рве, о старом зонтике, о любви короля к «золотой середине». Парижане восхищаются меткими карикатурами, которые в изобилии печатают сатирические листки.

В красном салоне Гюго в этот мартовский вечер людно и шумно. Острят наперебой.

— Да. У художника Филипона острый глаз. Он первый обнаружил поразительное сходство физиономии Луи-Филиппа с грушей.

— А слыхали вы о том, что правительство затеяло еще один процесс против этого художника?

— Глупцы! Они сами себя делают смешными. Скоро поток карикатур превратится в потоп.

— Как вам нравится портрет Казимира Перье, всесильного министра его величества и богатого банкира к тому же? Стоит на трибуне и потрясает… грушей!

— Ха-ха-ха! И еще, не помню, в каком это было сатирическом листке, нарисован спящий генерал Лафайет. Лежит в своем парике, глаза закрыты, а на груди у старика огромная груша. Давящий кошмар.

— А что слышно о деле заговорщиков из Собора Парижской богоматери? Говорят, что они собирались по ночам в одной из башен. Как романтично!

— И вовсе не романтично, а классически, — острит кто-то. — Ведь давно уже рассказывают, что это сторонники классицизма из ненависти к роману Гюго собирались поджечь собор, а правительство приняло их за политических заговорщиков.

— Мне передавали, что это обыкновенная полицейская интрига, а не заговор.

— Кто знает! Заговоров все больше. Правительство не зря беспокоится. Сколько политических партий в оппозиции! Карлисты мечтают о Реставрации, бонапартисты об империи, республиканцы о временах Марата, но все сходятся в одном: июльская монархия — совсем не то, а Луи-Филипп — совсем не тот.

— Золотая середина. Царство посредственности.

— Вы были в опере на «Роберте-Дьяволе» Мейербера? В ней символический смысл. Главный герой Роберт-Дьявол мечется между духом отца, олицетворяющим революцию, и духом матери, воплощающим «доброе старое время». Герой, раздираемый двумя противоположными началами, мечтает о «золотой середине». И политика золотой середины, которой придерживается правительство, — это поистине роберт-дьявольская политика.

Гости смеются. Но хозяин почему-то сегодня хмур. Он участвует в общей беседе, переходя от группы к группе, но не хохочет вместе со всеми над очередными остротами и каламбурами. Ему хочется побыть одному. Жена вполне может заменить его, взять бразды правления в салоне. Гюго незаметно уходит.

Пройтись по вечерним улицам. Они уже затихают.

Навстречу идет оборвыш. Протягивает руку. Нищий. Их все больше в Париже. Нищие, преступники, проститутки. Тюрьмы, каторга, гильотина. Недоделанные революции, незавершенные реформы. Несбывшиеся надежды.

В отчете «Судебной газеты» Гюго прочитал о деле Клода Гё. Клод Гё рабочий. Фабрикант уволил его. Жене и ребенку нечего было есть, и Клод украл, чтоб накормить их. Его приговорили к пяти годам тюрьмы. В тюрьме надзиратель в течение четырех лет издевался над ним, унижал его человеческое достоинство. Клод не выдержал и восстал против несправедливости, против бесчеловечности. Он убил надзирателя. Кто же виноват в этом убийстве? Кто должен отвечать?

Клоду Гё вынесен смертный приговор… Гюго невольно ускоряет шаг, как будто спеша на помощь.

«Снова казнь! Когда же они устанут? Неужели не найдется такого могущественного человека, который разрушил бы гильотину. Эх, ваше величество, ведь вашему отцу отрубили голову!»

А его величество мирно почивает в Тюильрийском дворце. Говорят, что он рано ложится, соблюдает режим…

Дальше. Дальше. Темнеют башни собора. В какой же из башен собирались заговорщики? Гюго невольно улыбается, вспомнив рассказ о мести разъяренных защитников литературной старины. Да. Они побеждены. Новое литературное поколение собирает жатву, но действительность пока еще горька.

В конце марта 1832 года в Париже началась эпидемия холеры. Заболел сын Гюго Шарль. Отец дежурит у его постели. Мальчик лежит весь синий, холодный. Пальцы его почернели и скрючились. Доктор сказал, что надо, не переставая, растирать больного фланелью, намоченной в спирте.