Владимир Лакшин - Театральное эхо

Будь здоров, слушайся твоих старух, может, тебя-то они уберегут. А по слухам, Снятков когда-то потерял голову в этом туманном городе. Обнимаю тебя.

Стиль – это человек. И стиль этих писем, может быть, даст еще какую-то краску для образа человека, о котором рассказываю.

Когда писались эти письма, Михальский уже был директором Музея МХАТа. Не могу сказать чтобы переход на эту должность после привычно хлопотливой работы администратора дался ему легко. Он переживал тогда эту перемену как разлуку с театром, едва ли не конец судьбы. Я пробовал утешать его: «Может быть, лучший Художественный театр сейчас в музее…» Он горестно махал рукой. И в один из вечеров вдруг с особым значением прочел любимого Блока:

Открыл окно, какая хмураяСтолица в октябре!Забитая лошадка бураяГуляет на дворе.

…………………..

Да и меня без всяких поводовЗагнали на чердак.Никто моих не слушал доводов,И вышел мой табак.

В последние годы жизни он многое сделал для музея, поставив работу наново, изменив ее масштабы, сообщив ей новый смысл. Свежий дух настоящей театральной культуры вошел с ним и тут в музейные двери. Вот один пример. Когда он открыл служебный сейф Николая Дмитриевича Телешова, руководившего до него музеем, почтенного писателя, бывшего уже в очень преклонном возрасте и занимавшегося этим делом с большой мерой инерции, то среди пузырьков с высохшими чернилами и остатков забытых бутербродов он обнаружил бесценные рукописи Чехова, которые десятилетиями считались утраченными. Это был полный первоначальный авторский текст «Трех сестер», присланный Чеховым в театр из Ниццы, и написанный для театра вариант второго действия «Вишневого сада». Федор Николаевич сразу же привлек внимание исследователей к этим страницам, и они вскоре были опубликованы в томе «Литературного наследства». В музее он превосходно поставил работу по собиранию архивов, относящихся к истории Художественного театра.

На склоне лет он и сам, понапрасну робея, взялся за перо и написал две книжечки о МХАТе и его музее. Одна из них особенно примечательна: это история театрального здания, всех закоулков старого дома в Камергерском переулке, перестроенного Шехтелем, в котором протекла почти вся его жизнь и жизнь многих людей, о которых он хотел вспомнить.

Есть в этой маленькой книжке, написанной вообще-то сдержанно и строго по делу, неожиданные лирические страницы. Там, где автор вспоминает, например, контору и маленькую комнатушку над лестницей, бывшую молельную старого особняка, где в «Фединой светелке» встречались после спектакля актеры, читал свои любимые стихи Качалов, пел русские песни Москвин… Расходились иной раз под утро. «Засидевшись после спектакля, – пишет Михальский, – мы любили зайти в зрительный зал. Ночью он имел совсем особый вид. Все места закрыты парусиновыми покрывалами. Сцена разобрана, и только посредине ее горит дежурный щиток. И кажется, что зал еще наполнен дыханием тысяч зрителей, их переживаниями».

Надо любить театр, как живое существо, чтобы так его увидеть.

Незадолго до смерти он подарил мне свою фотографию с тремя новорожденными черными котятами, расположившимися на белой простыне у него на коленях. И надписал: «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть…» Шутка характерная, Федина, подернутая, как пеплом, печалью. Когда его хоронили, на панихиде исполняли его любимые «фанфары» из музыки Ильи Саца к «Гамлету», а над свежей могилой на Даниловском кладбище молодой артист, выполняя его волю, прочитал Есенина: «Отговорила роща золотая…».

Среди людей, самых себе близких, Федя всегда поминал и Булгакова. Никогда не забуду, что и о «Мастере и Маргарите» от него же узнал. Один из экземпляров рукописи завещал ему хранить Михаил Афанасьевич, и однажды, году в 1950-м, взяв с меня все страшные клятвы, он дал мне на одни сутки эту рукопись… Да по одному этому как бы я мог забыть его?

Посвященную Феде главу в «Театральном романе» Булгаков закончил так: «О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет. Вспомните же меня и вы!»

Федор Николаевич Михальский всю жизнь вспоминал Булгакова, и мы должны сегодня благодарно вспомнить его.

Часть вторая

Посев и жатва

Трилогия о революции в театре «Современник»

1

Когда в газетной хронике появилось сообщение, что театр «Современник» намерен к Октябрьской годовщине поставить трилогию о русском революционном движении, искушенные театралы пожимали плечами – замысел отважный, что и говорить, но насколько осуществима и посильна для театра эта работа? Известна ленинская периодизация трех этапов русского революционно-освободительного движения – она вошла в учебники, хрестоматии, лекционные курсы. Но представить это на сцене в виде трех пьес «Декабристы», «Народовольцы», «Большевики»? Воля ваша, тут трудно верить в успех! Или нам мало было помпезных исторических пьес, поверхностных «театрализаций» прошлого?

Для такого скептицизма были свои основания: театр подстерегало немало опасностей. Первая из них – иллюстративность. Другая – схематизм, упрощение на театральных подмостках сложных процессов истории или (что, пожалуй, не лучше) поспешная их модернизация. А кроме того, вокруг знаменитых дат 14 декабря, 1 марта и 30 августа, казалось, всё так знакомо и исхожено, что трудно найти новые слова и положения, чтобы увлечь зрителя. Исторические лица как бы навечно застыли в своих хрестоматийных позах, так что вообразить себе живыми людьми Пестеля или Перовскую, Желябова или Свердлова было не очень просто.

Тем похвальнее дерзкая попытка театра найти свой, современный поворот исторической темы и попробовать на языке сцены внятно рассказать об идеях и проблемах, завещанных нам революционным прошлым, и о людях этого прошлого. Пусть кое-что еще сыро в этой работе, пусть есть в ней очевидные промахи или такие подробности трактовки, о которых будут толковать розно, все равно главное чувство, с каким зритель покидает театр, – чувство уважения к большому, умному и честному труду коллектива. Спектакли о декабристах, народовольцах и большевиках заставляют вспомнить о тех классических определениях общественной роли театра, которые редко припоминались последнее время – едва ли не потому, что казались скучно добродетельными и устаревшими: театр – школа, театр – это кафедра, с которой много доброго можно сказать людям.

В последних спектаклях «Современника» зрелище как таковое занимает весьма скромное место – никаких «цирков и фейерверков». Зато высоко поднято значение мысли на сцене, воспитательной и просветительной роли театра. Это театр думающий, заставляющий нас думать и допрашивающий самих себя и свое время.