Вардван Варжапетян - Пазл-мазл. Записки гроссмейстера

Завариваю себе. Нестерпимо хочется взять фашистскую сигарету. Раздирает, как хочется затянуться таким табаком. «Не сметь!» – приказываю руке. Она стиснулась в костлявый кулак, ни с места. Молодец! А фашист словно прочел мои мысли. Придвигает пачку, на пачке золотая зажигалка с черной свастикой. Не выдержал я, закурил. И вторую, по партизанской привычке, за ухо.

Пей, Веня, кури! Таким чаем, таким табаком когда-то еще угостишься. Это тебе не брусничный лист, не морковка сушеная, не дубняк, не травничок: хоть кипятком его заваривай, хоть в самокрутку сворачивай. Це витамины, и башку здорово прочищают.

– Ваш командир разрешил мне задать вам несколько вопросов.

Чешет ровно, как по линеечке. Интересно, а как он до нас, партизан, добрался? Тоже с парашютом сиганул? Или на машине? Но пока я караулил, ничего подозрительного не слышал.

– Расскажите, пожалуйста, как точно произошел т о т случай.

Немец подвигает черную фуражку с черепом и костями. Достает из кармана черный, как у товарища Тамбова, пакет. Ясно, что там. А вот кто там? Достает темно-синюю записную книжку с золотым обрезом, углы закругленные. Швейцарскую авторучку «Монблан». Будет золотым пером записывать все мои ходы. Сам пока не сделал ни одного. Играет втемную. Я – в шашки, он – в очко.

– С начала, пожалуйста.

Пожалуйста. «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий...» У вас лично, штандартенфюрер (вы же званием не ниже Тамбова, может быть, даже повыше), ко мне какие претензии?

Или начать еще раньше? С начала жизни вообще? Или лично моей, Вениамина Балабана?

Жизнь моя началась отвратительно. С погрома. Мы лежим на земляном полу, прячемся от поляков. Они кричат. Наверное, по-польски. А мама шепчет на идише. В Чярнухах ребенок трех лет уже понимал, чувствовал, что он говорит на необыкновенном, может быть, самом понятном, разноцветном и веселом языке – идише. А ведь я с рождения слышал украинскую, белорусскую, польскую, литовскую речь. Это же Чярнухи! До всего близко. Но, по-моему, только украинский сравним с идишем: такой же ядреный, крепкий, добрый, цветистый, по-мужицки здравый язык, сложенный из крепенькой речной гальки.

Кажется, где-то я уже вспоминал, как начиналась жизнь... Но лучше от этого начало не стало. Как и в дебюте после второго полухода белых ed4 – поражение неотвратимо. Гибельный ход.

Но русские шашки или еврейские шашкес (что, впрочем, одна игра) вас, штандартенфюрер, вряд ли интересуют. Тогда что же? Ну, давайте с самого начала, как это представляют себе евреи: как, когда, при каких обстоятельствах произошел, как вы изящно выразились, т о т с л у ч а й. Извольте.

«В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была неустроена и пуста, и тьма над поверхностью бездны; и Дух Божий носился над поверхностью воды. И сказал Бог: да будет свет, и стал свет». Но пришли вы, и померк свет, и настала тьма, и настала бездна, куда вы сталкивали евреев: «Erste Kolonne marschiert... Zweite Kolonne marschiert... Dritte Kolonne marschiert...»

«Что общего у света с тьмой?» – вопросил коринфян апостол Павел, подразумевая, что ничего общего нет и быть не может.

Есть, святой апостол! Есть общее у света и тьмы – евреи.

– Еврей, расскажи...

А почему, фашистская сволочь, я должен тебе рассказывать? Я пока еще не в гестапо.

У меня, может, с тем фрицем тоже сплошные вопросы: кто? когда? как? с какой целью?

Кто – это я, партизан Балабан.

Когда – в мае 42-го.

Как – прямой в голову, крюк левой в челюсть и финкой.

С какой целью – самооборона.

А вот ты кто такой? Как дознался про нас и как к нам пробрался? Зачем? Неужели не боялся, что тебя на осине повесят? Значит, уверен в своей безопасности. Почему? Какие такие у тебя заслуги? Ты что, Жюль Верн, что ли? Он хоть «Таинственный остров» написал. Я его у пани Грасицкой брал читать: вечером брал, наутро возвращал, вечером снова выклянчивал, утром опять отдавал. Три раза подряд прочитал «Таинственный остров». А всего раз сорок. Может, и больше.

Еще не могу понять: получается, что сведения про парашютиста тебе надо добыть даже с риском для жизни. Получается что-то слишком героическое, прямо опера Вагнера «Зигфрид».

А как ты про парашютиста узнал? Он в условное время не вышел на связь? По рации не отстучал? А как Тамбов про него пронюхал? У нас же нет рации, никто из наших ему сообщить не мог. Может, это вы друг другу шепнули? Зачем?

Сплошная мистика. Как в усеченной пословице (такие ты, Вениамин Яковлевич, станешь собирать, если доживешь до п о с л е войны): «Чудеса в решете: дыр много, а выйти некуда». Вот именно, сплошные дыры.

Окурок о каблук – и в карман, пригодится. Спасибо за чай, курево.

– Командир, это мне что, допрос?

Ихл-Михл молчит. Толстые губы перегоняют папиросу из угла в угол. Но желваки набычил. Неужели ты можешь приказать мне, еврею, отвечать «съедающему народ мой, как едят хлеб»?

Встаю, смотрю на черные начищенные сапоги эсэсовца, столь дорогие антисемитам всего мира.

Куличник прикуривает новую папиросу от окурка. Целую минуту решает в уме. Приказывает:

– Сядь на место и отвечай.

Понятно. Хотя ничего не понятно. Самая непонятная головоломка за всю жизнь. Но отвечаю ясно и четко.

– Ваш рост?

– 178.

– Вес?

– До войны 68 кило.

– Вам надо усиленное питание, вы истощены.

– У меня маленький желудок.

– Ах, так? Операция?

– Да. Заворот кишок.

– Что есть «завороток»?

– Ileus.

– О, ileus! – он вертит указательными пальцами, как дети с завязанными глазами: вертят-вертят и соединяют кончики указательных пальцев. – Латынь. «Непроходимость кишечника». То же самое «volvulus» – перекручиванье кишечной петли с нарушением кровообращения и проходимости кишки. Симптом Щеткина – Блюмберга.

Немец берет чайную ложку, как скальпель.

– Делаем косой разрез в правой подвздошной части... Я – хирург. Окончил Дерптский университет, как ваш великий Пирогов. Это очень прискорбно: заворот кишок. Стопроцентный летальный исход, если срочно не сделать операцию. А после оперативного вмешательства смертность 20 – 25 процентов. У меня не было ни одного летального случая.

Он с гордостью смотрит на нас.

Да, чтобы добиться таких показателей, надо стать классным хирургом, а чтобы перекрутить свои собственные кишки, надо быть таким шлемазлом, как я: сожрать на спор четыре банки сгущенки.

Не помню: сам я до этого додумался или Куперник из Праги.

1 сентября 1937 года в Москву съехались лучшие молодые шашисты Европы: I турнир на приз КИМа – Коммунистического интернационала молодежи. Многие пробирались нелегально, по липовым документам.

У меня были хорошие шансы. После трех дней – два очка и отложенная партия с чехом Куперником, с моим преимуществом. И вот дурацкий спор, кто съест больше всех сгущенки. Откуда она вообще взялась в буфете клуба «Спартак»? Не помню.