Аркадий Столыпин - Дневники 1919-1920 годов

Так тянется часов до 8 вечера. Уже в темноте двигаемся и делаем переход в 20 вёрст до Городка. Часть людей идёт пешком. Приходим ночью. Люди и лошади помещены отвратительно. Часам к 3-м засыпаем, мрачные, голодные, злые на поляков. Могли бы лучше всё это обставить, что и говорить.

с. Ольховка

6 марта 1920 г.

Сделали переход в 30 вёрст и прошли мимо Гусятина. Кругом горы: видно, начинаются предгорья Карпат.

Нам выдали продукты. В день на человека по ; баночки консервированной американской солонины и по 1/5 хлеба. Кроме того, немного кофея. Конечно, на это прожить нельзя, и потому придётся пограбить жителей.

с. Ольховка

7 марта 1920 г.

Мы начинаем слегка голодать. Вчера, например, утром ели суп из одной утки, а нас было человек 10 – не меньше. Вышло по неполной тарелке и микроскопическому кусочку на брата. Днём пили чай с кусочком хлеба, а вечером хлеба уже не было, и поели картошки, что не особенно питательно.

Львов, правда, продал ещё до разоружения наши экипажи и часть лошадей, но эти деньги он бережёт на будущее, так как пока что голода ещё нет, просто приходится отвыкать от прежнего обжорства.

Правда, приезжают к нам из Гусятина торговцы, но за белый хлеб и колбасу они берут только кроны, марки и николаевские и притом спекулируют. Керенки, донские [48] и деньги Добрармии не ходят вовсе.

с. Ольховка

8 марта 1920 г.

Очень скучно и голодно. Поляки определённо считают нас чем-то вроде военнопленных и, по-видимому, воюют они не столько против большевиков, сколько против России.

Наша «эвакуация» затягивается ещё на 4 дня. Говорят, что перебрасываются польские войска на Галицию. Для чего?

Поляки определённо морят нас голодом. Сегодня я ложусь спать на голодный желудок. Хлеба не выдали, мяса выдали так мало, что противно смотреть. Брать нельзя, а покупать не хватит денег. Что будет, когда у солдат кончатся деньги? А это будет скоро…Уже между ними ходят разговоры, что, мол, напрасно в своё время не перешли к большевикам и т.д. Господи, сколько ещё испытаний впереди!!

с. Ольховка

9 марта 1920 г.

Какая тоска! Прямо умереть да и только. На войне, когда нечего делать, остаются мелкие утехи человеческой жизни: курение, еда, спаньё и пр. Спаньё, конечно, остаётся – его не отберёшь, но табака нет, и приходится забыть про этот приятный порок. Насчёт еды плохо, пробавляемся картошкой.

Командир полка послал меня в Гусятин к генералу Фалееву за новостями. Новостей и приказаний нет. Сам Гусятин наполовину разрушен ещё в прошлую войну. Когда я возвращался обратно по мокрому осклизлому шоссе мимо полуразрушенной снарядами церкви, у меня невольно как-то сжалось сердце. Всюду грязь, разрушение; бесконечные ряды проволочных заграждений – старых, гниющих; никому уже не нужные окопы, залитые водой, обросшие травкой. Кое-где братские могилы.

Для кого и во имя чего умирали эти люди на этих мокрых и неприветных полях? Теперь холодный ветер расшатывает почерневшие от сырости кресты и завывает в разрушенных домах. Грустно всё это. Тоска.

Питаемся слухами. Говорят, в Москве восстание и переворот. Особенно этому не верю. Вчера был в Гусятине. Пообедал вкусно и даже с коньяком в маленьком кабачке. Обошлось это нам (нас было 9 человек) в 1300 крон, т.е. на донские деньги 27 000 рублей (!!!).

Сегодня уходит первый эшелон нашего полка в Стрый  (1-й и 3-й эскадрон). Мы идём, кажется, завтра.

с. Ольховка

10 марта 1920 г.

Пехота начала грузиться. Больных отправили во Львов.

с. Ольховка

11 марта 1920 г.

Сдали остаток лошадей. Донские деньги, т.н. «колокольчики» (на деньгах Добрармии изображён Царь-колокол), которые ничего не стоили, теперь поднялись. Сначала 15 р. за тысячу (!!!), потом 20 р.,  теперь они стоят уже 45 р. Это уже хороший признак.

с. Ольховка

12-20 марта 1920 г.

17-го застрелился тверец, барон Врангель. Он был болен тифом и, говорят, застрелился в бреду. Пуля прошла через рот и вышла около позвоночника. Он жил ещё с ; часа. Очень жаль его: он был храбрый офицер и красивый молодцеватый парень. 20-го выступили в 7 часов утра. Как всегда бывает при всех посадках и погрузках, пошёл дождь, мелкий, совсем не весенний.

У польских комендантов беспорядок такой же, как у наших. Повели солдат в поезд-баню, где вода оказалась холодной, и дали подобие ужина. Наконец, под вечер поехали.

г. Станиславов

21 марта 1920 г.

Едем по историческим местам, где в 1914 и 1915 году шли страшные кровопролитные бои. Что ни станция, то историческое название: Станиславов, Гусятин, река Збруч, Бучач… Все геройские эпизоды Великой войны, славные страницы нашей истории; какими трудами всё это было захвачено. Даже теперь, видя по пути непрерывные ряды глубоких, местами бетонированных окопов, с траверсами и ходами сообщений, можно судить о том упорстве, с каким наши войска наступали. Местами ещё до сих пор земля усеяна стаканами снарядов и изрыта тяжёлой артиллерией. Колючая проволока, почерневшая от ржавчины, уже давно собрана крестьянами в огромные клубки; но и теперь, безобидная уже и бесполезная, она страшна, напоминая чёрных сплётшихся змей.

Здесь уже чувствуешь себя за границей. Часто встречаются австрийские кепи. Домики почти все свежевыстроенные: видно, старые разрушены были в своё время артиллерией. Поляки сегодня нас совсем не кормили; вообще, положение неважное.

г. Львов

24 марта 1920 г.

Нас пропускают на улицу и в соседний парк. Это, конечно, пустяк, но всё же скрашивает наш «плен». Парк хороший, тенистый. По его аккуратным дорожкам гуляют благонамеренные австрийцы, менее благонамеренные поляки и наши «деникинцы» (так называют нас поляки). В парке памятник какому-то польскому патриоту [49]; внизу шоссе, ведущее в город.

Вчера многие наши офицеры удрали уже в город, миновав рогатки с охраняющими их добродушными часовыми. Сегодня уже стало строже, так как вчера многие вернулись в пьяном виде и, кажется, со скандалом. Удивительно, как наши не умеют себя вести!

Сейчас вернулся из города. Должен сознаться, что, как говорится, «малость» не подвезло на этот раз. Так как сегодня пропусков не выдавали, то пришлось пробираться с массой предосторожностей. Во-первых, разделились на две группы, чтобы не так бросаться в глаза. Во-вторых, пустились окольными путями. Первый часовой (у ворот) пропустил безнаказанно; другой (у рогатки) посмотрел несколько косо, но всё же не задержал. Спустились до трамвая. Здесь первый скандал: вооружённый жолнеж [50] разом задержал нас и воротил назад. Но мы не пали духом. Пустились окольными улицами и благополучно минули четвёртого часового.