Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты - Олег Андершанович Лекманов
1
Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить.
Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст.
2
Я больше не ревную,
Но я тебя хочу,
И сам себя несу я,
Как жертву, палачу.
Тебя не назову я
Ни радость, ни любовь;
На дикую, чужую
Мне подменили кровь.
3
Еще одно мгновенье,
И я скажу тебе:
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И, словно преступленье,
Меня к тебе влечет
Искусанный, в смятеньи,
Вишневый нежный рот.
4
Вернись ко мне скорее:
Мне страшно без тебя.
Я никогда сильнее
Не чувствовал тебя.
И в полунощной дреме,
Во сне иль наяву,
В тревоге иль в истоме —
Но я тебя зову336.
Хотя упоминание о «дремучем воздухе» прямо связывает это стихотворение с наброском «Когда ты уходишь, и тело лишится души…», с его строкой «Меня обступает мучительный воздух дремучий…», а портретная строка «Вишневый нежный рот» перекликается со строкой «И маленький вишневый рот» из стихотворения «Мне жалко, что теперь зима…», тематически стихотворение «Я наравне с другими…» восходит к куда более раннему стихотворению Мандельштама «Что музыка нежных…» (1909). На новом временно́м витке поэт вновь констатирует безоружность и даже бесполезность слова перед силой эротического влечения. Поэтому адресат его стихотворения предстает не источником «любви» и «радости», а безжалостным «палачом», лишающим свою «жертву» воли и дара слова. Эта тема, как мы помним, была гораздо менее отчетливо, но все же намечена в стихотворении «На розвальнях, уложенных соломой…» (1916), в котором завуалировано описаны взаимоотношения Мандельштама с Мариной Цветаевой.
При этом лирический субъект стихотворения не желает прекращения любовной пытки, а, напротив, «в истоме» молит адресата стихотворения о ее продолжении. Может быть, это и имела в виду не всегда ясно выражавшая свои мысли Гильдебрандт-Арбенина, когда писала в воспоминаниях, что Мандельштам «на все был „согласен“»?
4
Наверное, самым известным среди стихотворений Мандельштама арбенинской серии стало то, в котором любовная тема, как и в некоторых ранних стихотворениях поэта, ясно выявляется только при медленном чтении и/или подключении биографического контекста:
1
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
В черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы.
2
Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.
3
Слышу легкий театральный шорох
И девическое «ах» —
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.
4
Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож;
Заводная кукла офицера;
Не для черных душ и низменных святош…
Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи
В черном бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен крутые плечи,
А ночного солнца не заметишь ты337.
Прятанье любовной темы, характерное для многих стихотворений раннего Мандельштама, позволило вдове поэта выдвинуть версию, что стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова…» было связано не с Ольгой Гильдебрандт-Арбениной. Судя по всему, в этом заблуждении Надежду Яковлевну по вполне понятным причинам в 1922 году поддержал сам Мандельштам:
…стихи Арбениной начинаются после этого стихотворения. <…> В Москве в <19>22 году, когда Мандельштам собирал «Вторую книгу», он вспомнил стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова…» (цензура его не пропустила), и я спросила его, к кому оно обращено. Он ответил вопросом, не кажется ли мне, что эти стихи обращены не к женщинам, а к мужчинам. Тогда я удивилась: в юности есть только одно блаженное слово – любовь. Меня смущало, что́ Мандельштам назвал «бессмысленным»… Такое определение любви ему не свойственно. Он посмеялся: дурочкам всегда чудится любовь… Тогда же или несколько позже он сказал, что первые строки пришли ему в голову еще в поезде, когда он ехал из Москвы в Петербург. Закончил он стихотворение с первым снегом – оно сначала отлеживалось заброшенное, а потом внезапно вернулось и сразу «стало»… Помимо приведенных мною слов – им могут поверить или усумниться в точности передачи – простой смысловой анализ показывает, что это стихотворение не обращено к женщине338.
Однако количество мотивных перекличек стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…» с другими стихотворениями поэта, обращенными к Гильдебрандт-Арбениной (особенно со стихотворением «Чуть мерцает призрачная сцена…»), как представляется, ясно демонстрирует неубедительность этой гипотезы. Более того, сама дата, выставленная под стихотворением в книге «Tristia», – «25 Ноября 1920 г.» – многозначительная. 24 октября 1920 года состоялась первая встреча Мандельштама с Арбениной, так что стихотворение как бы отмечало месяц со дня этой встречи. Между прочим, в автографе из собрания А. Ивича-Бернштейна под стихотворением проставлена еще более выразительная дата – «24 ноября 1920»339.
Ко всем этим аргументам остается прибавить, что в мемуарах адресата разъясняется важнейшая предметная деталь стихотворения, упомянутая в строках: «Мне не надо пропуска ночного, / Часовых я не боюсь»:
У меня, как у актрисы, был ночной пропуск. Часто, проводив меня и не договорив, М<андельштам> тянул меня обратно с собой. И вот, когда за ним закрывалась решетка и я уходила, он тянул меня за рукав и «дообъяснялся»340.
Подобно целому ряду других образцов любовной лирики Мандельштама, в частности стихотворению «На розвальнях, уложенных соломой…», стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова…» было бы уместно назвать поэтическим текстом с двойной адресацией. Та, для которой оно писалось, безусловно, воспринимала его как любовное и соответственно расшифровывала, например, строку о ночном пропуске и намек,
