Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе - Татьяна Илларионовна Меттерних
Сладкое блюдо состояло обычно из искусственно оформленного пудинга в радостных ботанических красках, который эластично катался по тарелке. Картофель и овощи скоро начали выращивать повсюду: в крошечных садах, в цветочных горшках, даже в ванне. Изобретали салат из одуванчиков и других считавшихся до сих пор непригодными для еды растений, делали шпинат из крапивы, кофе из желудей, пока наконец и жёлуди не стали дефицитом. На некоторых балконах собирали урожай табака; фрукты зимой, казалось, исчезли совсем; несмотря на дружбу с Италией, нигде нельзя было найти ни одного апельсина, а вот вино можно было получить легко – оно помогало справиться иногда с каким-нибудь вызывающим отвращение блюдом. Часто мы «спасались» в итальянской траттории, так как там – о чудо! – была отличная паста-шута[5] и овощи. Мы слышали, что в некоторых оккупированных странах было ещё хуже, но приготовление блюд должно было быть, вероятно, аппетитнее.
Текстильные изделия, которые скоро получили прозвище «немецкий лес», так как целлюлозные волокна заменили хлопок и шерсть, распределялись по определенной системе пунктов: от покупки блузки до соответствующего количества салфеток для мытья посуды. Шляпы не подпадали под распределение и предоставляли творческому духу их ещё не исчезнувших изобретателей полную свободу. Будущее представлялось на какой-то миг не столь уж безрадостным, если к чёрному платью косо над глазом можно было водрузить нечто художественно и с фантазией выполненное, украшенное вуалью и перьями.
Вечером темнота, как саван, окутывала неосвещенные улицы. Карманные фонарики, снабжённые самозарядным устройством, служили также и предупреждающим сигналом, если кто-нибудь приглушёнными шагами приближался по снегу. Несмотря на то что любое нападение или воровство строжайше наказывалось, было всё же небезопасно идти домой одной в темноте.
Немцы так легко отдаются послушанию, как другие – теплу и уюту постели. Когда настаёт безумие порядка, то любая импровизация становится преступной и любой член общества блюстителем порядка. Так, теперь при малейшем нарушении строгих предписаний какой-нибудь поднятый вверх палец уже вполне мог являть собою реальность угрозы, так как каждый мог неожиданно стать эрзац-полицейским и указывать другому на нарушение, если вдруг, например, лучик карманного фонарика был немного ярче положенного, или если ступеньки перед домом не были чисто вычищены от снега, или если выходили из очереди, или если делали это и не делали того…
Общая удручённость по поводу объявления Гитлером войны уступила место волне восторга после удачного молниеносного польского похода; этот восторг ещё более усилился из-за пассивного ожидания союзников на Западе. К тому же, добавилось чувство облегчения у тех, кто всё пережил безболезненно и не потерял никого – ни сына, ни брата, ни мужа.
В общем и целом – так думали многие – это было волнующим приключением, в котором военные операции протекали как по заказу.
С другой стороны, нападение на Польшу вызвало тревогу и опасения, которые нельзя было заглушить мыслями о долге перед Отечеством и дисциплиной. Многие пережили жестокую правду войны, ощутив её в непосредственной близости: разрушенные города, люди, заживо погребённые в подвалах, под обломками зданий, которые рушились, как карточные домики; беженцы, бегущие через горящие деревни.
Кто думал так, имел единственное желание – мира. Когда мир становился все невероятнее, многие возлагали за это ответственность точно так же на союзников, как и на Гитлера, что было неразумно…
«Германия должна проиграть в этой войне, иначе нас постигнет ещё худшая судьба, чем поражение», – говорила наша подруга Елена Бирон. Трое её братьев были в вермахте, и, хотя уже тогда некоторые выражали такое же мнение, нас всё-таки удивляло, что она утверждала это с такой настойчивостью. Елена была на несколько лет старше нас и видела вещи намного яснее, так как у неё было много друзей в Польше и она знала, что происходило за кулисами.
«Западные страны должны были удержать Гитлера ещё в прошлом году. Они так и не поняли, что наци стремились к власти не потому, что это было плохо или хорошо для страны, они просто хотели власти и мобилизовали для этого самые тёмные силы Германии, – добавила она. – Немцы склонны к тому, чтобы молиться ложным богам. Если они вдруг стали одержимы миссионерской идеей, ничто их уже не сможет удержать. Наци перепутали все понятия о добре и зле. Они пользуются тем же оружием, что и коммунисты: сначала искажение фактов, затем ругань, затем изоляция и, наконец, смерть. Генерал Бломберг был вынужден жениться на своей возлюбленной, чтобы потом из-за этого быть уволенным; генерал Фрич был сначала обличён в гомосексуализме, а затем разжалован. Теперь они распространяют ложь о евреях и поляках, завтра на очереди будет церковь, а потом все, кто стоит у них на пути, особенно люди, как мы. Геббельс уже называет нас „международной сволочью“. До тех пор пока мы не проиграем войну, это не прекратится».
Мы верили ей, но для нас было уже поздно попасть на Запад. «Повязаны одной веревочкой», – эта пословица, казалось, очень точно определяла наше будущее.
Наш статус белых русских в глазах наци становился всё более неоднозначным, но так как недавно заключенный союз с Советами по всей стране вызывал недоверие, к нам, в общем, относились дружелюбно и с пониманием.
Берлин военного времени стал для многих молодых людей из отдалённейших провинций бывшей «Священной Римской империи немецкой нации» главным притягательным местом: здесь они чувствовали себя так или иначе вновь едиными в Третьем рейхе. Тут и там ты наталкивался на австрийские, славянские, итальянские, венгерские и даже французские фамилии. Многие из них были так же, как и мы, против режима и чувствовали себя в нём потерянными. Может быть, дружба с нами давала им чувство, что они принадлежат к восточной культуре, наследниками которой были и они и которая была главной целью геббельсовских ядовитых подстрекательских речей.
Таким образом, мы повсюду встречали помощь. Внутри определённых групп царило настроение доверчивого умалчивания, которое позволяло каждому выражаться свободно, без страха доноса. Это смягчало угнетающее чувство подавленности. Кроме того, невозможно долго жить в страхе; жизнь продолжается, что бы ни случилось.
Сначала мы собирались, как Елена, работать в Красном Кресте. Это казалось нам нейтральнейшим занятием, какое можно было иметь и которое позволяло бы помогать там, где была нужда. При этом для нас не имело значения, из какой страны были эти многочисленные несчастные молодые люди, которые вооружались, чтобы убивать друг друга.
Однако было не так просто, как мы это себе представляли, получить такое место, так как мы
