Довлатов — добрый мой приятель - Штерн Людмила
В Нью-Йорке мы прожили восемь месяцев, но работы не нашли. Зато Катя, не окончив советской школы, без аттестата зрелости поступила в Барнард-колледж Колумбийского университета. Первое предложение Вите пришло из Бостона, из Научно-исследовательского глазного института, где он и начал работать программистом. Мои попытки вклиниться в геологию увенчались единственным интервью в бостонской проектной конторе «Стоун и Вебстер». Это интервью я с блеском провалила. Мы, советские эмигранты, простодушно полагали, что чем ярче наши регалии и чем выше занимаемые в Союзе должности, тем шире раскроют нам объятия американские фирмы. То есть начальники освободят кресла, научные сотрудники предложат нам свои места, а сами встанут в очередь за пособием по безработице.
На вопрос начальника отдела, умею ли я делать гидрогеологические откачки, то есть простейшую полевую работу, я, снисходительно прищурившись, сказала:
— Это делают у нас первокурсники. Я перестала заниматься откачками пятнадцать лет назад.
Интервьюеры уважительно закивали головами. Могла ли я предположить, что идиотским своим ответом подписала себе приговор? Через несколько дней пришло письмо, уведомлявшее, что я
overqualified
, то есть больно образованная для предлагаемой мне скромной должности. А была бы поумнее, радостно лыбясь, воскликнула бы: «Да я специально эмигрировала из Советского Союза, чтобы делать откачки!».Кстати, год или два спустя, когда в Бостон понаехали толпы соотечественников — и среди них инженеры и техники — в «Стоун и Вебстер» наняли тьму наших эмигрантов. Как-то я была на обеде у своих американских друзей, и один из гостей, оказавшийся сотрудником отдела кадров этой фирмы, рассказывал, что с появлением в компании русских отдел кадров завален их доносами друг на друга. «Этот окончил не тот институт», «тот вообще не окончил института, у него диплом поддельный», «этот врет, что работал там-то», «тот приписал себе десятилетний стаж».
Я же полтора года не могла найти себе места ни в прямом, ни в переносном смысле. Решив забыть о своем геологическом прошлом, стала искать любую работу. Увидела объявление в окне магазина чемоданов, зашла туда… О том, что из этого вышло, я впоследствии написала рассказ «По знакомству». Хозяин этой «чемоданной» лавки (в коею он меня не нанял по причине отсутствия опыта продажи чемоданов), послал меня к своему сыну, профессору Массачусетского технологического института, а тот — к внуку Альберта Эйнштейна, тоже профессору. Внук по имени Герберт Эйнштейн позвонил своему другу, и меня приняли на работу во вполне пристойную геологическую компанию. Все свои похождения я описывала в письмах на родину.
Из Ленинграда в Бостон
Милая Люда!
Благодарю за содержательное письмо. Теперь американскую жизнь я представляю себе ярче, чем нашу. К миллионершам[7], тобой впечатляюще живописуемым, проникся негодованием. Я их, гадов, так себе и мыслил. Что за контора «Стоун и Вебстер»? Техническая или гуманитарная?
Protect you God
, чтобы тебя туда взяли. Готова ли ты выслушать совет хронического неудачника? Единственная привлекательная сфера — русская культура. Тебе это близко. Пусть мало денег. Ну их с культом доллара. Обязательно напиши Леше [Лосеву —Л. Ш.
]. Кстати, он расскажет о моих делах. Пиши, не откладывая. Это поразительный человек. Нужна идея, стимул, фермент. Нам в этом смысле легче. В литературных делах появляются следы авантюризма, конспирации. Проблема (столь острая в Америке?) духовного общения заслоняется миллионом других проблем. Что писать о себе, ей-богу, не знаю. В Пушкинских горах было замечательно. Туристы задают дивные вопросы:1. Была ли Анна Каренина любовницей Есенина?
2. Кто такой Борис Годунов?
3. Из-за чего вышла дуэль у Пушкина с Лермонтовым?
Я не пью уже давно. Как-то неожиданно и стабильно бросил. Вероятно, произошел невольный самогипноз. Или стимулы повлияли. После 100 граммов водки у меня гнетущее настроение. И я спешу домой. Написал 4-ю книгу романа. Ее все хвалят, кроме Наймана. Найман же сказал: «Мы все умрем…» А дальше я не слушал. Умрут лишь те, кто готовы. Лично я пока не умру. Сочиняю. Летом выйдет хорошая книжка. Занимайся английским прилежно. И русский не забывай в силу тех же причин. За гостинцы спасибо еще раз. Это меня здорово поддерживает.
Люда, не послать ли тебе какие-нибудь деревянные ложки? Какие-нибудь азиатские сувениры для подарков. Мне бы очень хотелось. Но чем можно обрадовать богачиху Луизу? Я не хочу выглядеть глупо. Не хочу уподобляться Рейну. Женя послал в Италию через Мишу Глинку несколько фанерных дощечек. Знаешь, на рынке продаются семена. А само растение в перспективе изображено на такой фанерной дощечке. Дощечка погружена в семя. И покупатель соображает, что должно вырасти. Женя где-то раздобыл эту мерзость и послал. Он объяснил Глинке, что здесь таится подспудная фантазия народа. И просил обменять эти штучки на модельные туфли. Глинку высмеяли уже на советской таможне. В общем, жизнь продолжается. Семейного счастья не обрел. И уже не стремлюсь. Зато пишу ежедневно. Вижусь только с Игорем. А общение с ним не есть грозовой вихрь. Грозовой вихрь есть общение с тобой. Но я лишен. И вот грущу. Мне очень грустно.
10 января 1977 года, Ленинград
Папайя, баракукуда, авокадо, здравствуй!
Интересно, где это «мы» читали про Флориду? У Фолкнера баракукуда отсутствует.
У Сэлинджера тоже. У Хемингуэя имеется отель «Флорида», где он жил в период мадридских бомбежек. Драйзер и Синклер от слова Баракукуда вздрагивали. Ты здесь играла во Флориду и продолжаешь резвиться. За что и люблю. Люблю, тоскую и надеюсь, безумная ты, очаровательная женщина, идиотка, последний романтик и солнце мое!
Стихи:
Баракукуда, должен вам признаться Я не спешу в отдел, папайя, виз… Ну, мне пора за дело приниматься, А ваш удел катиться дальше вниз!Целую, твой Сергей
Непонятно, почему он назвал рыбу барракуду баракукудой, но суть не в этом. Суть в том, что идиоткой и романтиком Сергей меня «обозвал» по делу, потому что я написала ему о своей встрече с «хемингуэевскими» рыбаками. Флоридское местожительство нашей феи Луизы — Ки-Бискейн — очень напоминало Ки-Уэст, где находится дом-музей Хемингуэя, а Ки-Уэст, в свою очередь, напоминает Гавану. Во всяком случае, море и берег с перевернутыми для просушки лодками выглядят и там, и сям одинаково.
Рядом с Луизиным домом находилась гавань, или
marina
, где рыбаки держали свои рыболовные суда и моторные катера. Подошла я как-то к этой пристани и вижу: трое рыбаков поднимают краном огромную меч-рыбу. Вокруг собрался народ, и молодые люди возбужденно рассказывают, как эту рыбу ловили. Мне, едва говорящей и еще «едвее» понимающей быструю английскую речь, почудился прямой текст из повести «Старик и море». А сами ребята — рослые, белокурые, в клетчатых рубахах нараспашку, на загорелой груди сверкают рыбные чешуйки и морские капли — сами эти ребята напомнили мне Гарри Моргана из романа «Иметь и не иметь».Я так разволновалась, что забормотала на своем инвалидном английском, как я обожаю Хемингуэя, и какое счастье, что мне удалось встретить почти что прототипов его героев. Рыбаки в изумлении уставились на меня. Наконец, один сказал: «
What are you talking about, ma-am
?» («О чем это вы толкуете?»). Второй, более учтивый, протянул мне руку: «Jim Hogan.
Nice to meet you. And what is your name?
» («Приятно познакомиться. А вас-то как зовут?»). А третий, грубиян, пробормотал: «What a nuts
» («Ненормальная какая-то»).
