Жажда жизни. Повесть о Винсенте Ван Гоге - Ирвинг Стоун
— Что ты встал сегодня так рано, Винсент?
— Мне захотелось поработать, мама.
— Поработать?
Анна-Корнелия поглядела сначала на рисунок, потом на горящую печь.
— Ты хочешь сказать, что решил растопить печь. Но тебе не стоило беспокоиться из-за этого.
— Нет, мама, мне надо рисовать.
Анна-Корнелия через плечо Винсента снова взглянула на его рисунок. Ей казалось, что это ребяческая забава; ведь срисовывают же дети картинки из журналов.
— Ты собираешься всю жизнь заниматься рисованием, Винсент?
— Да, мама.
Он рассказал ей о своих планах в о том, что Тео согласен ему помочь. Вопреки ожиданиям, Анна-Корнелия была довольна. Она быстро вышла в свою комнату и вернулась с письмом в руке.
— Наш родственник Антон Мауве — художник и зарабатывает кучу денег. Это письмо от сестры пришло всего только позавчера, — Мауве, ты знаешь, женат на ее дочери Йет, — она пишет, что минхер Терстех у Гупиля продает всякую картину Антона за пять или шесть сотен гульденов.
— Да, Мауве становится одним из самых известных наших художников.
— А сколько надо времени, чтобы сделать одну такую картину, Винсент?
— По-разному бывает, мама. На одно полотно уходит несколько дней, а на другое целые годы.
— Целые годы! Бог мой!
Анна-Корнелия задумалась на минуту, затем спросила:
— Можешь ты нарисовать человека так, чтобы было похоже?
— Право, не знаю. Наверху у меня есть кое-какие рисунки. Я тебе их покажу.
Когда он вернулся, мать, уже в белом кухонном чепчике, ставила на печь чугуны с водой. Бело-голубой кафель, которым были облицованы стены кухни, наполнял ее веселым блеском.
— Я готовлю твой любимый творожный пудинг, — сказала Анна-Корнелия. — Помнишь?
— Ну, как не помнить, мама!
Он неуклюже обнял ее за шею. Мать задумчиво улыбалась. Винсент был ее старшим сыном, ее любимцем; единственное, что омрачало ей жизнь, — это его неудачи.
— Хорошо жить дома, у матери? — спросила она.
— Замечательно, моя дорогая, — ответил Винсент, шутливо ущипнув ее свежую, хоть и морщинистую щеку.
Анна-Корнелия взяла в руки боринажские рисунки и стала внимательно рассматривать их.
— Винсент, что же получилось с лицами?
— Ничего. А в чем дело?
— Ведь у этих людей нет лиц!
— Ну да. Меня интересовали лишь фигуры.
— Но ты, конечно, можешь нарисовать лица? Я уверена, что здесь, в Эттене, найдется много женщин, которые захотят иметь свой портрет. И на это можно жить.
— Да, пожалуй. Но надо дождаться, пока я научусь как следует рисовать.
Мать разбила яйца на сковородку с творогом, который она вчера сама приготовила. Она замерла на мгновение, держа в каждой руке по половинке яичной скорлупы, потом повернулась к Винсенту.
— Ты хочешь сказать, что, когда начнешь рисовать как следует, твои портреты будут покупать?
— Не в этом дело, — отозвался Винсент, быстро водя карандашом по бумаге. — Я должен рисовать как следует, по-настоящему хорошо.
Анна-Корнелия некоторое время задумчиво обмазывала пудинг яичным желтком, затем сказала:
— Боюсь, что мне этого не понять, сынок.
— Да и мне тоже, но все-таки это так, — промолвил Винсент.
За завтраком, когда ели пышный золотистый пудинг, Анна-Корнелия передала этот разговор мужу. Она уже не раз тайком обсуждала с ним дела Винсента.
— Даст ли тебе это что-нибудь в будущем, Винсент? — спросил отец. — Сможешь ли ты заработать себе на хлеб?
— Не сразу, отец. Тео будет помогать мне, пока я не встану на ноги. Когда я научусь рисовать хорошо, я смогу этим прокормиться. Рисовальщики в Лондоне и Париже зарабатывают от десяти до пятнадцати франков в день, а те, которые делают иллюстрации для журналов, получают уйму денег.
Теодор испытывал чувство облегчения уже от одного того, что Винсент поставил перед собой хоть какую-то цель и не намерен праздно болтаться, как все эти годы.
— Надеюсь, Винсент, что если ты уж возьмешься за эту работу, то не бросишь ее и больше не будешь метаться от одного дела к другому.
— С этим покончено, отец. Теперь я не отступлюсь.
2
Дожди скоро прошли, и установилась ясная, теплая погода. Винсент брал свой мольберт и рисовальные принадлежности и бродил по округе. Больше всего ему нравилось работать на вересковой пустоши близ Сеппе, но нередко ходил он и к большому болоту у Пассьеварта рисовать водяные лилии. В Эттене, маленьком городке, где все хорошо знали друг друга, люди смотрела на него с подозрением. Здешние жители еще не видали, чтобы кто-нибудь носил черный вельветовый костюм, и приходили в недоумение, видя, как взрослый человек целыми днями бродит в поле с карандашом и бумагой в руках. При встречах с прихожанами отца Винсент, несмотря на свою угловатость и замкнутость, всегда был вежлив, но они упорно сторонились его. Здесь, в этом малолюдном и тихом городишке, его считали страшилищем и чудаком. Все в нем было странно, необычно: его платье, манеры, рыжая борода, слухи о его прошлом, его откровенное безделье и то, что он целыми днями сидит в поле и все время на что-то смотрит. Они не доверяли ему и боялись его уже потому, что он был не похож на них, хотя он не причинял им никакого вреда и желал лишь одного — чтобы они ему не мешали. Винсент и не подозревал, что жители Эттена так невзлюбили его.
Однажды он на большом листе рисовал рубку сосняка: на переднем плане он изобразил одинокое дерево, стоявшее на отшибе у ручья. Один из лесорубов время от времени подходил к нему, глядел через плечо на рисунок, бессмысленно улыбался, а потом громко захохотал. Винсент работал над этим рисунком несколько дней, и крестьянин смеялся над ним все более открыто. Винсент решил выяснить, что же его так забавляет.
— Вам смешно, что я рисую дерево? — вежливо осведомился он.
Лесоруб в ответ опять разразился хохотом и сказал:
— Ясное дело, смешно. А ты, должно быть, дурак.
Винсент задумался на минуту и спросил:
— А был бы я дураком, если бы посадил дерево?
Лицо Крестьянина сразу стало серьезным.
— Нет, конечно, нет.
— А был бы я дураком, если бы стал ухаживать за этим деревом?
— Ясное дело, нет.
— А если бы я собрал с него плоды?
— Ты надо мной просто смеешься!
— Ну, а дурак я или нет, если я срублю дерево, как делают вот здесь?
— Почему же? Деревья надо рубить.
— Значат, сажать деревья можно, ухаживать за ними можно, снимать с них плоды можно, рубить можно, а если я их рисую, то я уже дурак. Правильно ли это?
Крестьянин снова ухмыльнулся.
— Конечно, ты дурак, коли тратишь время на такое дело. И все говорят, что ты дурак.
Вечером
