Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

«Иногда дома сижу, запершись в кабинете, и ничего не делаю, без мыслей, опустив голову. Забраться в свою нору, забыться» (4 марта 79 года).

«Вечером думаю иногда: не проснуться бы утром» (1979 г.).

«Надо жить с улыбкой и если меня не будет. Надо уметь в жизни терять. Только улыбающиеся люди могут помочь другому. Надо помогать. Есть Федя[139]. Надо хотеть новое платье. Надо иметь мужество жить» (4 марта 79 г.).

«Я был счастлив, много прожил, ты не должна страдать, если я умру. Поплачь, конечно, но не терзай себя». Это уже не в первый раз (2 июля 79 г.).

Карамзин двигается с трудом: много исправлений, куда-то потеряли часть комментария, котор.<ый> делал Генин? (нрзб). Нигде не могут найти – ученые! Сказал дома, что поехал в Москву «реанимировать» Карамзина (2 июля 79 года).

Редко бывает у родителей на кладбище. Трудно на Охтинском найти могилу. А недавно – быстро нашел, словно кто-то вел его. Потом зашел в церковь. Позавидовал работягам на кладбище, они там сидели и водку пили. Захотелось к ним. Нет, он не будет как Эфроимсон (генетик, дядя Пятигорского)… Тот в 70 лет каждый день ему говорил в Ленинке: «Так хочется быть бродягой, одному, ни с чем не связанным (шутишь, как только вши заведутся, быстро убежишь!), бродить по свету». Ю. устал от ответственности, от необходимости быть сильным, всех утешать. Все время грозится бросить заведование кафедрой Валерий Ив. Беззубов – интеллигент, не выносит хамства. Юра его отпаивает коньяком. А на фронте – когда оставался один – тогда легко. В ранце всегда книги. Учил на войне французский (июль 79 г.).

Юра так легко и весело вспоминает войну, свою молодость (7 июля 79 г.).

По поводу исключения статьи из Блоковского тома Ю. рассказал мне такой анекдот: когда великого французского композитора XVIII века Рамо причащали, священник потребовал во имя спасения его души бросить в огонь его крамольную оперу. Тот сразу же согласился. Ученик композитора в ужасе вскричал: «Маэстро! Что вы делаете?» На что композитор ответил ему тихо: «Не волнуйся, сын мой. У меня под подушкой второй экземпляр». «Второй экземпляр» статьи уже пристроен в итальянском сборнике (25 июля 79 г.).

Целая история с письмами Карамзина. В сущности, все разногласия с «Наукой» сводятся к тому, чтобы Бог писать со строчной буквы. В остальном они пошли бы на сохранение старой орфографии. Но именно в этом им Юра или Б.А.[140] уступить не хотят и не могут. И тут у них разные планы: от уступки, но с предисловием авторов, где было бы сказано, что, несмотря на то что у Карамзина «Революция» и «Бог» с большой буквы, редакция «Памятников» решила давать все со строчной, – до научной статьи о принципах издания памятников XVIII века. Главный бой там будет 2 ноября. Многое зависит от Ознобишина – ученого секретаря, а тот: и барин и статья «Ленин и Брестский мир», и эстет – и дети бросили – всего намешано. И неведомо, где еще служит?[141] Чего ждать? (19.10.79).

«Я знаю, что старею. Что же? Пили вершки, надо пить и то, что на донышке».

После кино пили кофе, и я смотрела блестящее начало его статьи о принципах издания памятников XVIII века, которую они с Б.А. готовят для ОЛЯ (19.10.79).

Юра писал мне в апреле: «Ни один человек на свете не может понять, как я устал. Даже лекции стал читать хуже…» Я приготовилась говорить с ним серьезно. Из этой затеи, как и следовало ожидать, ничего не вышло и не могло выйти (12 мая 1980).

«Онегин» выходит, а вот с биографией плохо: хотят, чтобы он исправлял, а он не хочет, готов забрать рукопись. Жалко. Собирается писать для Восточной редакции «Науки» книгу «Запад и Восток». Уже кое-что придумал. С Карамзиным – ничего. Написал учебник для эстонской школы, который самому нравится. И сейчас – с удовольствием – пишет второй: книгу для чтения эстонской школы по русской литературе (1980).

Он сказал, что в последний год почувствовал себя старым, и если умрет, чтобы не плакала, не сокрушалась, он не хочет, «ибо был очень счастлив, больше, чем заслужил». Как всегда удивлялся, что «отошел» в Москве, что только со мною молодеет, смеется, всегда же и везде чувствует себя стариком (3 марта 1980 г.).

Сложности с обеими книжками в «Просвещении» – пришел новый директор издательства. И поскольку читать ему там нечего – он читает Юрины книги. Одно – непонятно, другое – сложно. И идет уже третья корректура. «Или корректура – или книжки», – говорит Юра. С «Карамзиным» тоже сложно. Все обсуждения, обсуждения. (…) Он бесконечно много раз повторял: «Люблю тебя, очень». Я спрашивала, что делать мне, чтоб ему было легче. – «Будь». «Ты – будь». Я есть, я стараюсь, чтоб ему было тепло. В этом вся моя роль (3 марта 1980 г.).

Некая дама, социолог из Академии общественных наук, на одном совещании упрекала Юру за то, что он не ответил на ее просьбу выслать ей его книгу: она, мол, взяла ее в библиотеке, а потом потеряла. Юра письма ее не получил, но если бы и получил, не смог бы выслать: нет лишней. Спросил даму, о какой же из его книг все-таки идет речь. А дама в ответ: «Что-то о культуре. На плохой бумаге». Ю.М. ей заметил, что все его книги выходят на плохой бумаге (ноябрь 1980 г.).

Письма Ю.М. Лотмана и Ф.С. Сонкиной

21 апреля 1967 года [142]

21/IV-67 года

Юра! Здравствуйте!

Прочитала во вторник в «Известиях» статью о Вас и работе Вашей кафедры и искренно порадовалась за Вас. Я в общем слежу за тем, что Вы печатаете, всегда знала, что Вы талантливы и на 10 голов выше нас – Ваших товарищей на курсе.

В МГУ уже – неофициально – обсуждают на филфаке эту статью, ведь ничего подобного они не делают. И многие об этом сожалеют. Статья и написана талантливо. Особенно приятно было в конце ее упоминание о двух уже ушедших наших профессорах[143], которые каждому – и мне – много дали. Я знаю (не из газеты), что у Вас три сына, а у меня дочь, к великому моему огорчению, совершенно «гуманитарная»: пишет плохие рассказы, хорошие сочинения, кажется, неплохо чувствует язык. Я вот попыталась узнать на филфаке, но они – единственный факультет МГУ – никак не работают со школьниками (девочка в 8 классе).

Я работаю в школе – почти 17 лет. В Ленинграде бываю редко, в Ваших краях – почти не бываю. Из университетской «лирики» вспоминаю 2 обстоятельства: первое – Ваше предложение сдавать за меня все экзамены (я очень трусила, хотя знала, как все посредственности, все на 4–5), и еще в редкие наши беседы – всегдашние понукания себе: «не смей говорить», ибо в 19 лет все равно чувствовала себя на высоте, но, открыв рот, произносила феноменальные глупости, хотя, кажется, излишней глупостью и не страдала.