Леонид Шебаршин - Последний бой КГБ

Доложили, что с какой-то машины в проезде Серова, то есть рядом с комитетом, бесплатно раздают водку. Любой бунт в России совершается с помощью водки, это очень опасная вещь. Прошу немедленно проверить. Через несколько минут разочарованный голос сообщает, что сведения не подтвердились, водку не раздают. Ситуация постепенно проясняется. На площади не буйная толпа, а организованный митинг. Всем распоряжается молодой и многообещающий политический деятель Станкевич, милиция появилась и приглядывает за порядком, идет подготовка к демонтажу памятника Ф.Э. Дзержинскому.

У нас на Лубянке локальный очаг напряженности. В стране бушует политическая буря, КПСС в панике отступает, власть уже перешла в руки Ельцина. Неожиданный шаг делает Горбачев – заявляет о своей решимости оставаться вместе с партией (неужели не успел посоветоваться с Александром Яковлевым?), говорит, что верит в социализм и Октябрьскую революцию. Что-то не верится, но если Горбачев искренен, это мужественное заявление.

Дежурный приносит сводки радиоперехвата – Служба действует.

Главный эксперт по КГБ Калугин вещает на волнах Би-би-си:

– Роль и участие КГБ в организации этого путча очень велика, хотя я думаю, что главным организатором все-таки была другая фигура. Скорее всего, это был Лукьянов.

Не удержался бывший генерал и донес-таки на человека, чем-то ему не угодившего. Но что это? Не прошло и часа, как Калугин говорит той же Би-би-си:

– КГБ фактически выступил в качестве главного организатора антиконституционного заговора. Так что я бы сейчас на месте президента не только расформировал КГБ СССР, а подверг аресту его руководителей.

Ваша бы воля, господин Калугин. Вы не аресту, а пыткам бы подвергли своих бывших коллег, а потом бы их расстреляли, правда? Трудно быть новообращенным демократом, приходится сдерживать природные инстинкты, ограничиваться доносами и советами, но, кто знает, дальше может стать посвободнее.

Звонки утихают, личный состав давно отпущен по домам, кабинеты и сейфы опечатаны. Приказ не уничтожать документы был отдан еще в середине дня, но проверять его исполнение я не собирался, и если что-то и ушло в печки или канализационные трубы, то не мне об этом жалеть.

Иду подземным переходом в старое здание, в кабинет на пятом этаже, выходящий окнами на площадь. По просьбе организаторов митинга были включены прожекторы на комитетском доме – помогаем готовить собственную экзекуцию, но площадь освещена слабо. Кольцом на некотором отдалении от статуи Дзержинского стоят люди, 15 – 20 тысяч. Говорят речи, выкрикивают лозунги, нестройным хором начинают петь песню про Магадан. Станкевич стоит у микрофона, поэтому его приятный, но плохо поставленный тенор летит над общим шумом. Дирижер он неважный, и хор сам собой разваливается, хотя расставаться с песней о чьих-то мученических судьбах толпе не хочется. Других, приличных случаю песен, видимо, не находится, и музыкальная часть вечера заканчивается.

Тем временем два мощных автокрана примериваются к чугунному монументу. На плечах Дзержинского сидит добровольный палач, обматывающий шею и торс первого чекиста железным канатом. Палач распрямляется, подтягивает свалившиеся штаны и делает жест рукой: «Готово! Можно вешать!» Скорее всего, какой-то монтажник… Разумеется, не Станкевичу же самому набрасывать петлю, всегда были распорядители и были исполнители…

Гражданская и публичная казни – дело для России не новое. С монументом все выглядит масштабнее и немного не по-настоящему, но когда дело дойдет до живых людей, масштабность будет придана с помощью телевидения. Будет даже интереснее, ведь памятник не меняет выражения лица, все происходящее для него – это сон, мелочная суета тех, кому еще предстоит раствориться в вечной тьме. «Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но это уже было в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, кто будет после». Но толпе да и мне сейчас не до Екклесиаста, толпа поглощена зрелищем…

Заставляю себя смотреть, эту чашу надо испить до дна. Испытываю ли горе? Нет. Все происходящее закономерно – расплата за близорукость, за всесилие и корыстность вождей, за нашу баранью, бездумную натуру. Конец одной эпохи, начало другой, скрип колеса истории.

Краны взревели, радостно зашумела толпа, вспыхнули сотни блицев. Железный Феликс, крепко схваченный удавкой за шею, повис над площадью, а под чугунной шинелью обозначилась смертная судорога чугунных ног. Не за то дело отдали первую, земную жизнь, Феликс Эдмундович? Посмертно ответили за прегрешения потомков?

В зданиях КГБ в бесконечных коридорах пусто, тихо, глухо. Внутреннюю охрану я распорядился снять еще днем.

Больше здесь делать нечего. Машина в гараже, ворота которого заблокированы. Дежурный вызывает автомобиль, заблудившийся днем в городе.

Ночной город холоден, неприветлив, равнодушно смотрит на меня пустыми темными окнами. Я родился, вырос, жил в этом городе. Этой ночью я чувствую себя здесь столь же чужим, как в Тегеране. Город одержим бесом, заснувшим до рассвета тяжким сном.

Прошедший день не дал ответа ни на один вопрос. Ну что ж, придется подождать. Узнать будущее так же просто, как и разобраться в прошлом, – надо иметь терпение и ждать.

На даче ждет обеспокоенная Нина. Она, разумеется, знает о моем назначении, и оно ее не радует.

– Как ты думаешь, это надолго?

– Думаю, на несколько дней…

Засыпаю с мыслью: не забыть завтра же запросить резидентов о состоянии личного состава, и в первую очередь агентуры. Наших помощников необходимо успокоить…

6 часов утра, пятница, 23 августа. Спал я или не спал? А может быть, все еще сплю и надо сделать усилие, проснуться и все происходящее – ГКЧП, арест Крючкова, казнь Дзержинского – все это окажется просто тяжелым, запутанным сном?

Такое ощущение я как-то пережил в Тегеране. Измена Кузичкина, появление нелегала, угроза нового нападения на посольство, несколько дней безостановочной работы и постоянной тревоги довели меня до того, что так же вот мелькнула средь бела дня отчетливая мысль: все это мне снится, я должен проснуться и мучения прекратятся.

Увы, эпизоды вчерашнего дня мелькают перед глазами, как отрывки какого-то фильма. Встреча с Горбачевым, повешенный над площадью первый чекист, следователи в кабинете Крючкова. Кстати, ничего они там не нашли и не могли найти: шеф не вел дневников и никогда не хранил никаких записей.

Что предстоит сегодня? Совещание, коллегию надо готовить; думать, как вывести из-под удара разведку: разведка и ее начальник к попытке переворота непричастны, но в нашей стране это ничего не значит, справедливость – это всего лишь производное от политической целесообразности. Аксиома, не требующая доказательства. Надо общими усилиями спасать комитет, а это будет очень непростым делом. Демократы быстро поймут, что ни одна власть не обойдется без государственной безопасности, но в упоении победой, мстительным торжеством они могут не подумать о будущем. Комитету надо было отстраниться от партии, обреченной на поражение ее же вождями… Впрочем, сегодня это пустые рассуждения. Из происшедшего едва ли можно извлечь уроки на будущее – история не повторяется.