Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Кай Берд
Прошло еще девять месяцев, и 1 сентября 1939 года Оппенгеймер и еще один студент, Хартланд Снайдер, опубликовали статью под названием «О непрерывном гравитационном сжатии». В историю эта дата, разумеется, вошла как день нападения Гитлера на Польшу и начало Второй мировой войны. Однако эта публикация тоже стала выдающимся событием. Физик и историк науки Джереми Бернштейн назвал ее «одной из величайших научных работ XX века в области физики». В свое время она не привлекла много внимания. И лишь значительно позже физики поймут, что в 1939 году Оппенгеймер и Снайдер открыли дверь в физику XXI века.
Они начали работу с вопроса — что произойдет, если массивная звезда выгорит, истощив все топливо. Их расчеты показали, что вместо коллапса и превращения в «белого карлика» звезда с ядром массой выше определенного предела — предположительно в два-три раза превышающей массу Солнца — будет бесконечно сжиматься под воздействием собственной гравитации. Основываясь на общей теории относительности Эйнштейна, они утверждали, что подобная «сингулярность» сожмет звезду до такой степени, что даже световые волны не смогут преодолеть притяжения ее всепоглощающей гравитации. Если смотреть на нее издали, такая звезда попросту исчезнет, скроется на фоне вселенной. «Сохранится лишь ее гравитационное поле», — писали Оппенгеймер и Снайдер. Таким образом она превратится в черную дыру, хотя в статье этот термин не использовался. Идея звучала интригующе, но слишком уж экстравагантно. Поэтому научную работу проигнорировали, а расчеты приняли за очередной математический курьез.
И только начиная с 1970-х годов, когда технология астрономических наблюдений догнала теорию, астрономы обнаружили множество таких черных дыр. В это время компьютеры и технический прогресс радиотелескопов сделали теорию черных дыр центральным элементом астрофизики. «Работа Оппенгеймера и Снайдера, если оглянуться назад, представляла собой на удивление полное и точное математическое описание коллапса черной дыры, — заметил Кип Торн, физик-теоретик из Калтеха. — Людям той эпохи было трудно понять их статью, потому что вещи, выявленные с помощью математики, сильно отличались от умственных представлений о том, как должны себя вести объекты вселенной».
Как всегда, Оппенгеймер не удосужился разработать стройную теорию явления, оставив эту задачу тем, кто придет ему на смену через несколько десятилетий. Возникает вопрос: почему? Очевидно, важную роль сыграли личность и темперамент. Роберт мгновенно замечал изъяны в каждой приходившей ему в голову идее. В то время как некоторые физики — на ум сразу же приходит Эдвард Теллер — смело и оптимистично распространяли все свои новые идеи, невзирая на их дефекты, безжалостно критичный ум Оппенгеймера настраивал своего обладателя на скептический лад. «Оппи всегда любую идею воспринимал с сомнением», — вспоминал Сербер. Блестящий интеллект, обращенный против себя самого, не оставлял места для упрямой убежденности в собственной правоте, которая подчас нужна для продолжения и развития первоначального теоретического вывода. Вместо этого скептицизм толкал его к следующей задаче[9]. Совершив начальный творческий прорыв — на этот раз в теории черных дыр, — Оппенгеймер быстро занялся очередной новой темой — теорией мезонов.
Много лет позже друзья и соратники Роберта из мира физики, знакомые с его гениальностью, раздумывали, почему он так и не получил Нобелевскую премию. «Познания Роберта в области физики были очень глубоки, — вспоминал Лео Недельски. — Пожалуй, только Паули знал физику больше и глубже, чем Роберт». И все-таки получение Нобелевской премии, как и многое другое в жизни, — это вопрос целеустремленности, стратегического мышления, способностей, правильного выбора момента и, конечно, удачи. Роберт был предан передовым исследованиям, настойчиво искал решения задач, которые его интересовали, и не испытывал недостатка в способностях, но у него не было подходящей стратегии, и он не умел выбирать нужное время. В конце концов, Нобелевская премия дается ученым, которые достигли чего-то конкретного. В отличие от них гений Оппенгеймера заключался в умении привести к единству всю научную дисциплину. «Оппенгеймер обладал богатым воображением, — вспоминал бывший постдок Эдвин Юлинг, учившийся под его началом в 1934–1936 годах. — Его познания в физике были очень широки. Нельзя сказать, что он выполнял работу не на уровне, заслуживающем Нобелевской премии. Однако получалось так, что его работа не давала результатов, которые понравились бы членам нобелевского комитета».
«Работа ладится, — писал Оппенгеймер Фрэнку осенью 1932 года. — Ладится не в смысле результатов, а процесса. <…> В дополнение к обычным семинарам, пытаясь внести порядок в великий хаос, мы проводим ядерный семинар». Будучи теоретиком и помня о своей неуклюжести в лаборатории, Оппенгеймер тем не менее держался поближе к экспериментаторам вроде Лоуренса. В отличие от многих европейских теоретиков он высоко ценил потенциальную выгоду близкого сотрудничества с теми, кто был способен проверить истинность новой физики на практике. Еще в школе учителя замечали за ним умение объяснять сложные технические вопросы простым языком. Как теоретик, понимающий, чем заняты в лабораториях экспериментаторы, он обладал редким качеством синтезировать огромные объемы информации из самых различных сфер исследований. Для создания физической школы мирового класса как раз и был нужен человек, способный к обобщению и умеющий четко выразить свою мысль. Некоторые физики утверждали, что Оппенгеймер имел столько знаний и опыта, что мог бы издать «библию» квантовой физики. К 1935 году у него, несомненно, накопилось достаточно материала для такой книги. Его базовые лекции, объясняющие суть квантовой механики, пользовались в кампусе такой популярностью, что его секретарша, мисс Ребекка Янг, размножила тезисы выступления на мимеографе и продавала копии студентам. Доходы от продаж поступали в факультетский фонд сумм на мелкие расходы. «Если бы Оппенгеймер сделал еще один шаг и собрал свои лекции и статьи в одну книгу, — утверждал один из коллег, — то получился бы лучший учебник квантовой физики, каких свет еще не видел».
Роберт не любил отвлекаться от дела. «Физика нужна мне больше, чем друзья», — признался он Фрэнку осенью 1929 года. Раз в неделю он выбирался на конную прогулку по холмам, окружавшим залив Сан-Франциско. «Иногда, — писал он Фрэнку, — я беру “крайслер” и безумно пугаю друзей крутыми поворотами на скорости семьдесят миль в час. Машина делает семьдесят пять, даже не дрогнув. Я был и всегда буду адским водителем». Однажды он разбил машину, очертя голову носясь по морскому берегу вблизи Лос-Анджелеса. Роберт отделался легким испугом, однако на мгновение подумал, что погибла его пассажирка, молодая женщина по имени Натали Реймонд. На самом деле она просто
