Воспоминания с Ближнего Востока 1917–1918 годов - Эрнст Параквин
Всякое колебание в исходе боя, которое мы замечали невооруженным взглядом или через стереотрубу с нашей господствующей высоты, вызывало в штабе Нури, но также и у Халила беспокойство и неприкрытую тревогу. Так, отступление противника с севера и связанное с этим бегство арабского пехотного полка поначалу даже вызвало у Халила впечатление, что начинается общее контрнаступление противника. «Mon colonel! La contreattaque commence!»[211] – крикнул он мне и озабоченно посмотрел на меня. Его уверенность моментально исчезала, как только становилась заметна хотя бы малейшая мнимая неудача. Однако я был убежден в своем начинании, а моя оценка невысоких моральных качеств противника оказалась верна. Если бы не неудавшаяся поддержка турецкой артиллерией ее пехоты, которая могла иметь решающее значение, мы уже днем смогли бы выбить противника с плато, а потому помешали бы бегству англичан из порта за счет обстрела их транспортных судов.
Два английских самолета утром взлетели и долго кружили над полем боя. Уже после полудня мы видели, как они приземлились, и вскоре после того поднялись высокие столбы пламени. Противник сжигал свои же самолеты. И это был первый верный знак, что он счел свое дело проигранным.
Одновременно на Каспии справа от нас показались корабли, что до этого прятались в открытом море. Противник бежал. Без сомнения, генерал Данстер намерен был вывезти в безопасное место свои войска и материальную часть.
Вечером турецкая пехота вышла, наконец, в районе перед краем плато у Баку, однако уже спустилась темнота, когда наконец одно-единственное орудие смогли продвинуть вперед настолько, чтобы по меньшей мере огнем по порту помешать отступлению. Полностью использовать победу из-за описанных выше ошибок турецкого командования уже было невозможно.
На той же высоте мы провели и ночь с 14 на 15 сентября. Халил-паша приказал доставить сюда в бензиновой канистре свою любимую ракию. Вскоре он, уже полупьяный, заверил меня, что ничего не желает от этого города, кроме маленькой армянской девочки. Его фантазии развивались все дальше, дойдя до картин дикой оргии, которую он устраивал со своими коллегами по цеху в тифлисских банях, а теперь вознамерился повторить в Баку.
Весьма показательно, что теперь и эпизод с бегством арабов под воздействием ракии превратился в очередную клевету на ненавидимых пуще всего армян. Вдруг кто-то стал рассказывать, что отступавшие с севера армяне будто бы махали белыми платками, а потом стали стрелять по подошедшим без опаски арабам. Я с улыбкой заметил, что у этих грязных и пропащих армянских типов, что мы могли видеть среди пленных, уж вряд ли нашлось так много белых носовых платков, как у турецких аскеров. И тут адъютант Нури дошел до тут же выдуманного утверждения, что армяне будто бы вынесли вперед белые флаги. Когда же я удивленно спросил, почему он рассказывает об этом интересном факте только сейчас, а не доложил тотчас же, как увидел это в стереотрубу, он озлобленно замолчал. Даже Халил негативно отнесся к этим позднейшим выдумкам и сказал, пожимая плечами: «Mon dieu, ça c'est un rêve!»[212]
И только Нури, победитель, был не рад успеху. Он опасался высадки бежавшего морем противника в своем тылу и потому обдумывал самые странные меры, включая даже немедленный частичный отход. До сих пор бывший всего лишь скульптором, Нури никогда не командовал даже малейшей воинской частью.
«Уж полночь близится…»[213] Я лежал в стороне от пьяных, завернувшись в свою шинель и задумчиво уставясь в темноту. Лихорадочные винтовочные выстрелы турок, порожденные нервозностью и страхом войск перед внезапной ночной контратакой, порой замолкали, пока не раздавался еще один выстрел и потом сотни других, с бурной поспешностью. На другом участке была тишина – ни одного выстрела. Противник исчез.
Однако никакая белая рука не возникала передо мной из мрака и не писала буквы огнем[214], известившие меня, что все напрасно, а весь этот день под Баку – лишь незначительный эпизод в пустом ходе истории, что турецкому флагу доведется развеваться над завоеванным Баку всего несколько месяцев[215]. Я не подозревал, что этот беспорядочный ночной обстрел станет для меня финалом Первой мировой войны и с этим треском опереточных боев упадет занавес после громадных и чудовищных событий.
Интермеццо в большой политике
Когда занималось утро 15 сентября, на брошенной противником высоте стали видны приведенные в негодность два английских броневика. А турецкая пехота все еще не получала приказа взять город. Выдвинули вперед артиллерию. Видимо, по неосторожности, отыскивая подходящие цели, она подожгла снарядом одну из цистерн с нефтью.
В последующие часы и дни на наших изумленных глазах разыгралось грандиозное зрелище. Громадные черные клубы дыма раскинулись километровой пеленой над морем и сушей, так что вскоре закрыли небо, а затем из темного чада стали подниматься огромные столбы пламени, накрывавшего нефтеносный город, а затем все опять погрузилось в ночную адскую схватку. Выгорели три большие цистерны, прежде чем удалось потушить или по меньшей мере локализовать этот ужасный пожар.
Депутация от несчастного города во главе с датским, шведским и персидскими консулами[216], а также представителем мусульманского духовенства изъявила о покорности и просила пощады.
Днем позже – 16 сентября 1918 г. – я сел в Путе на специальный поезд, который должен был доставить в Баку пашу с многочисленной свитой. Когда я вошел в салон-вагон, курьер от генерала барона фон Кресса доложил мне, что его под надуманными предлогами вот уже несколько дней задерживают в Гяндже турки. Он передал мне несколько писем.
Во-первых, там была телеграмма от генерала фон Секта четырнадцатидневной давности[217]:
«Прошу Вас поскорее вернуться на Ваш пост. Наступление на Баку турецкими войсками в настоящий момент ни в коей мере не соответствует планам германского Верховного Главнокомандования, моим предложениям и отданным Нури приказам. Я прошу Вас проблемой Баку не заниматься. Нури до сих пор группе армий не подчинен»[218].
Таким образом, в связи с моим решительным вмешательством во все еще остававшийся в подвешенном состоянии Бакинский вопрос я явно оказался в осином гнезде самых темных интриг, где сталкивались германские и турецкие интересы. Нури
