Сергей Орлов. Воспоминания современников. Неопубликованное - Сергей Владимирович Михалков
Вмещало сердце звезды, океаны,
все дни войны, все мгинские бураны,
любовь к Отчизне, преданность друзьям,
В Москве меня еще недавно встретив,
он говорил: «Стихи — совсем как дети!»
И вот ушел — стихи доверив нам…
ВЛАДИМИР ТОРОПЫГИН
Ценности будничные, высокие…
Сейчас, когда я вспоминаю годы ранней юности, первые студенческие годы и хочу определить самое характерное в личности и творчестве Сергея Орлова тех лет — тоже студента, только на семь лет старше, чем многие его однокашники, пришедшего в университет не со школьной скамьи, а с войны, — я склоняюсь к тому, что это, самое характерное, можно определить так: постоянные поиски ценностей.
Слово «ценности» он вообще очень любил…
В своей первой автобиографии — автобиографии к томику избранного, вышедшему в издательстве «Художественная литература», — он написал: «Танкисты не любили громких сдоб и верили в будничные высокие ценности: дружбу, товарищество, долг».
Беру в эти, уже открытые им, ценности он внушал и нам — тем, кто был помладше, тем, кто не воевал, фронтовая их будничность возвышала будничность обыденную.
Сергей написал предисловие к моей книжечке «Избранная лирика», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия». Там была такая фраза: «Поэзия рождается, как искра, как молния в столкновении разных полюсов обыденного». Признаться, тогда я не очень четко понимал смысл этой фразы. Потом мне стало ясно, что речь здесь идет о том импульсе, который дает столкновение разных систем ценностей, разных подходов к жизни, разных жизней.
И каждая книга Сергея Орлова — «Третья скорость» и последовавшие за нею «Городок», «Одна любовь», «Дни» — кажется мне настойчивым поиском непреходящих ценностей жизни:
Век, я хочу с тобою спорить
о смысле злобы и добра…
Но все это: и предисловия, и раздумья над импульсами, и «Городок», и «Одна любовь», и «Дни» — все это уже пятидесятые и шестидесятые годы, а тогда, в середине сороковых, жизнь наша состояла в основном из университетских занятий и каждодневных прогулок с чтением стихов и разговорами о поэзии. Сергей — широколобый, с овсяным, как он сам определил, чубом, с лицом, покрытым военными шрамами и ожогами, — был, бесспорно, самым авторитетным среди поэтов-студентов: его «Тыкву», «Пускай в сторонку удалится критик…», «Его зарыли в шар земной…» и многое другие все мы знали наизусть, хотя «Третья скорость» еще только печаталась, а вскоре вышла и она, эта книга, сразу ставшая знаменитой. Сергей часто ездил в Москву (вероятно, уже задумал перебраться в Литературный институт, что, кстати, вскоре и состоялось). Из Москвы он привозил стихи поэтов-ровесников, атмосферу тамошних литературных споров.
— Большое количество архаизмов в стихах — ужасно! — говорил он и похихикивал: — Одному такому архаисту сказали: «Языком ваших стихов в наше время даже священнослужители не изъясняются…»
В другой раз обрушивался на усредненный, безликий, «правильный» язык и рассказывал такую историю:
— Иностранец не мог разыскать нужную ему улицу. Остановил прохожего. Спрашивает: «Скажите, пожалуйста, как пройти на улицу имени такого-то?.. — „Вы что, иностранец?“ — смеется прохожий. „Как вы это угадали?“— удивляется иностранец. „Слишком правильно по-русски говорите!..“ Ужасны стихи, написанные на „иностранном“ языке!..
И в конце каждой прогулки — его собственные новые стихи, читаемые с естественной, только ему свойственной, разговорной интонацией…
Во время его учебы в Литературном институте я несколько раз бывал в снимаемой им в Москве комнатке» где-то возле Белорусского вокзала, но запомнил ее плохо, потому что дома мы не засиживались: Сергей спешил познакомить меня со своими московскими друзьями — Марком Максимовым, Марком Соболем, Григорием Поженяном (с Михаилом Лукониным и Семеном Гудзенко я был знаком раньше — по ленинградскому семинару молодых, которым они руководили). Сергей гордился своими друзьями — поэтами фронтового поколения, любил их, стремился радостью общения с ними поделиться с приезжающими ленинградцами.
После его возвращения в Ленинград возобновились наши прогулки по городу, к ним прибавились поездки за город, на рыбалку. Ловили лещей и окуней на заросшем камышом озере Каннельярви. Беседы шли, как правило, о космосе.
Все знавшие Сергея помнят его пристрастие к теме космической, и не только в его собственных стихах, а и в чтении научной литературы, и просто в дружеских беседах. Теперь я прихожу к выводу, что многие его стихи — это соединение темы космоса с темой поиска нравственных ценностей.
Это было все-таки со мной:
с неба на земные континенты
я ступил, затмив собой легенды,
в форме космонавта голубой —
это не просто исповедь лирического героя, это исповедь поэта с характером первых наших космонавтов! Недаром он и «Слово о Циолковском» написал!
Вспоминаю, как в пятьдесят шестом году, после долгого отсутствия, в Ленинград приехал Ярослав Васильевич Смеляков. Мы с Сергеем разыскали его где-то возле Обводного, в маленькой комнатке.
Ярослав Васильевич сказал:
— За прошедшие годы я пересмотрел очень много кинокартин, а вот книг стихов не видел, так что не знаю даже, есть ли сейчас поэзия… — И он попросил Сергея почитать.
Сергей читал много. Когда он кончил, Смеляков сказал:
— Вижу, что поэзия есть!..
Кажется, после той встречи я написал посвященное Сергею восьмистишие:
О земле читаю, о небе ли —
и представить мне нелегко,
что на свете когда-то не было
сочиненных тобой стихов.
Словно в мире подлунном исстари
жили эти стихи всегда,
как восходы, закаты, пристани,
златоглавые города.
Не могу не рассказать еще об одной памятной мне встрече. Случилось так, что в день захоронения праха Неизвестного солдата у Кремлевской стены Сергей и я были в Москве. Мы жили в гостинице «Москва», окна нашего номера выходили на угол улицы Горького и Манежной площади. Нам хорошо была видна торжественно-траурная процессия: бесконечная вереница машин, везущих венки, пушечный лафет с гробом, колонны людей.
Звучала печальная мелодия. Потом, когда гроб стали опускать в могилу, музыка прекратилась, и над площадью зазвенел голос:
Его зарыли в шар земной.
А был он лишь солдат…
Сергей был взволнован, взволнованы были все находившиеся в это время рядом с ним: еще бы, мы были свидетелями, как стих Орлова, говоря лермонтовскими словами, «звучал, как колокол на башне вечевой»…
Я счастлив, что жизнь одарила меня дружбой с таким старшим товарищем, счастлив, что он учил меня
