Анатолий Черняев - Совместный исход. 1975

Так вот в Завидово на предпоследний виток Отчетного доклада была вызвана новоогаревская команда: помощники Александров, Блатов, Русаков и мы с Брутенцем.

Прежде всего: вопреки ожиданиям и опасениям, связанным с телевизионными впечатлениями и слухами в аппарате, которые подкрепляются длительным отключением Брежнева от дел, я его нашел в более или менее нормальном (для него) состоянии, т.е. таким, каким я его помню по прежним посещениям Завидово 4 и более года назад. Едва ли он меня вспомнил, хотя с 1967 года я раз 5-6 был в Завидово. Брутенц же для него явился совсем новым человеком. Однако, он не стеснялся держать себя так, будто мы, ничего не значащие родственнички. Рискованно и грубовато балагурил с женщинами (стенографистки, машинистки, врач, сестра, официантки). Те, кто давно с ним, принимали это спокойно, а новые, например, машинистка Валя, терялись с первоначалу. Минутами казалось, она вот-вот упадет в обморок. Например, за завтраком: «Ты что, губы-то так ярко намазала? Это, чтоб не прикасаться к тебе что ли? Но я ведь не посмотрю.» Потом, увидев, что она вся смешалась, говорит: «На, вот, возьми пирожок (подает ей из блюда, хотя перед ней стоит такое же). Что ты уж так! Я ведь шучу!»

Каждое утро за завтраком он подробно рассказывал нам, как он провел ночь. Он плохо спит и постоянно на это жаловался. Например, однажды: «Лег в безрукавке, а я не люблю, когда руки открытые, летом - другое дело. Встал, накинул халат - мало ли может докторша зайдет. Пошел к столу, думал выпить молока, люблю можайское, хвать, а его нет, доктор спер. Или сам выпил (доктор, Михаил Титыч, молодой хваткий врач, отнекивается, отшучивается). Пришлось боржомом удовольствоваться. Позвонил Володе (охранник): принеси, говорю, газету - дай, думаю речь Суслова в Гаване почитаю. Тот принес, но читать расхотелось. Пошел было спать, но вспомнил про безрукавку, снял ее. Достал из шкафа свою любимую рубашку, ей лет 15, заштопанная вся и сразу успокоился, потому что привык к ней. Валя, там дырка еще одна образовалась. Придешь завтра ночью заштопать? А то у меня полпостели пустует (все смеются, а зубастая опытная другая Валя, которая Мишустина, стенографистка, подмигнув другим, озорно говорит: «Конечно, Леонид Ильич, только вы смотрите не раздумайте!»

Или: рассказывает, наклонившись к соседке по столу - Вике (Виктория - самая давняя при нем стенографистка, женщина лет тридцати, миловидная, умная). «Не помню, по какому случаю надо было мне очистить желудок. Доктор дает какие-то шарики. Ем два, потом три. Потом горсть - никакого результата. Все в больнице поражены, никогда такого не видывали. А мне хоть бы что. Но часа через полтора, как взорвет - прямо хоть на Луну лети ракетой. Все немножко смущены, но принимают, как нечто обычное».

Или: начнет подробно рассказывать, как он брился, как пошел в бассейн, как долго размышлял во что одеться, начинал расхваливать какую-нибудь свою куртку или фуфайку, вспоминать, откуда она у него взялась. Однажды пришел в куртке, которую, говорит, не одевал лет 15, забыл, что она существует и обнаружил глубоко в шкафу.

Объявил нам как-то, что из вещей любит часы и оружие. Действительно, часов у него целая коллекция. К дню рожденья, 19 декабря, ему еще надарили. Министр электроники Шокин подарил какие-то замысловатые, электронные, без циферблата, показатели времени «выскакивают» каждую минуту. Долго разъяснял нам и показывал, как они действуют.

Однажды, явился в «зимний сад», перепоясанный военным ремнем, с кобурой американского типа (рукоятка наружу). Мы заинтересовались, окружили его. Он картинно выхватил пистолет (вообще он явно не лишен актерского дара, говорил, что в молодости, когда учился в Курске, подрабатывал статистом на сцене) и наставил его в живот Арбатову. Тот отпрянул. «Не бойсь, академик, я шучу!» Объяснил нам, что взял у ГБ'шников этот уникальный бесшумный пистолетик, который, однако, обладает огромной останавливающей силой, не меньшей, чем «кольт», подаренный ему в США артистом-ковбоем. Показывал нам в другой раз и этот «кольт». Рассказал, как он из этого пистолетика добивал раненного кабана, прошил его насквозь, а тот все еще сучил ногами и, когда отошли, вскочил и еще метров 50 пробежал. «Вот, силища! Удивительно живучий зверь!»

Все: ах, ах, какая живучесть, подумать только!

Об охоте (а он ездит на охоту через день часа на два, на три) рассказывает много и за трапезой и в ходе работы над текстами: «Залезли на вышку, ждем. Нет и нет. Вдруг целое стадо. Первый вышел из-за дерева: я его раз - готов! Другой за ним: я его раз - готов! И так подряд восемь штук, без промаха! А зверь-то ведь чуткий и умный. Но видит только на уровне своих глаз. То, что над ним, а мы ведь на вышке, не видит. Зато нюх и слух изумительные. За километры чует, если ветер переменится и пойдет «от охотника» - сегодня не жди, охоты не будет».

И т. д. каждый день что-то в этом роде.

1975 год. Послесловие.

Год Хельсинки. Год получения Сахаровым Нобелевской премии мира. И, наверно, не случайно, что именно в это время обозначился, если не разрыв, то противоречие между государственной политикой разрядки и деятельностью на международной арене правящей коммунистической партии, КПСС.

При всем лицемерии, тайных надеждах обмануть и обыграть Запад («империализм»), советское руководство предпочло в определенном смысле придерживаться хельсинского Заключительного Акта. Из записей видно, что олицетворял эту установку Брежнев, «послепражский Брежнев». Он действительно, «натурой», не будучи способным «умствовать» по этому поводу, был за мир. Он, пожалуй, единственный в советском руководстве ощущал громадную ответственность своего положения за недопущение мировой войны, ядерной (слово «осознавал», пожалуй, не подходит для его мыслительных способностей).

Но, если Генсек сверхдержавы так считал - это по тем нашим временам было более, чем достаточно.

При Брежневе, однако, разрядка не могла стать необратимой, перерасти в нечто большее. И прежде всего потому, что он бдительно берег основные опоры системы и поощрял их укрепление, - такие, как ВПК, КГБ, закрытость общества, цензура, репрессивная идеология, фактически сталинский механизм и аппарат управления, назначение кадров сверху донизу.

Все эти опоры власти давно изжили себя как «инструмент» служения интересам народа - в том смысле, какой по идее закладывала в них Великая революция 1917 года. Но они всегда - и чем дальше, тем больше - были по самой своей природе враждебны внешнему миру, наиболее динамичной и прогрессивной его части. Поэтому потенциально были носителями военной угрозы.

В томе много наблюдений над личностью Брежнева, эпизодов и фактов, свидетельствующих о его интеллектуальном и культурном убожестве. В его бытовом поведении, в манерах, в причудах и пристрастиях было много смешного, постыдного, позорного, унизительного, наряду с добродушием и щедростью. В отношениях с людьми «всех рангов» в нем сочетались плебейский демократизм и провинциальное российское барство.