Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

2/ IX, 1923

Триолеты

Посвящается Папе-Коле

У скал синеокого моряХолодные волны плескали,И ветер на диком простореУ скал синеокого моряРыдал в необъятной печали,И острые камни молчалиУ скал синеокого моря.

Сверкали солёные слёзыИ слышались стоны глухие,На каменной глыбе утёсаСверкали солёные слёзы.И слышались песни морские,И бились о камни немые,Сверкая, солёные слёзы.

Ласкали песчаные косыИгриво-шумящие волны,И гребни, как белые розы,Ласкали песчаные косы,Нелепым томленьем полны,И тёмные, шумные волныЛаскали песчаные косы.

У скал синеокого моряСверкали солёные слёзыИ волны в таинственном гореУ скал синеокого моряЛаскали песчаные косы…И гордо молчали утёсыУ скал синеокого моря.

2/ IX, 1923

«Мне осталось одно ожиданье…»

Мне осталось одно ожиданье —Эта жгучая радость земли —Всё смотреть, как сверкают в туманеУбегающие корабли.

И тоскливо, порой предвечерней,Не оглядываясь назад,В даль глядеть, где узоры чертятВ море тонущие паруса.

Как на острове нелюдимом,Жить мечтой о заветной дали,Где, как ветер, проносятся мимоЕле видимые корабли.

3/ IX, 1923

«Я не верю в то, что после смерти…»

Я не верю в то, что после смертиБудет жизнь, и радость, и покой,Что и там года придётся меритьСчастьем или дряхлою тоской.

Снова жить, и жить совсем без цели,Знать, что вечным будет тихий день,Что на это пресное весельеНе опустится ночная тень.

Знать, что больше ничего не будет,Что корабль — на тихом берегу!..Нет, я верю в то, что не осудитСмерть на эту страшную тоску.

5/ IX, 1923

«Дай мне песен родины далёкой…»

Дай мне песен родины далёкой,Неизвестной и несчастливой,Чтобы не было так одиноко,Так тоскливо и сиротливо.

Знаю что-то, похожее на жалость,На неназванное желанье…У меня от родины осталосьТолько детское воспоминанье.

Страшно мне, что порвалась навекиТо, что нас соединяло прежде,Что душа теперь уже калекаИ не верит никакой надежде.

Дай мне песен родины далёкой,Повесть жизни странной и чудной,Чтобы не было так одиноко,Так тоскливо и бесприютно.

10/ IX, 1923

Дома(«На дырявом дощатом столике…»)

На дырявом дощатом столикеТетрадь небрежно лежитТам трапеций и треугольниковНепонятные чертежи.

Флаг цветной на окне колышется,Свет и день за окном…На стене, давно облупившейся,Календарь, прибитый гвоздём.

На всём вялый след бездействия…Полка с книгами разных сортов —Обязательно путешествияИ маленький том стихов.

Здесь ничто не покажется новостью,Надоело уж всё самой,И тетрадь с неоконченной повестью,И разбросанное письмо.

И вся эта жизнь однозвучная,Как горький упрёк судьбе,И сама я такая скучная,Опостылевшая себе.

11/ IX, 1923

Смерть Гумилева(«Ужасный, страшный плен души…»)

Ужасный, страшный плен души,Предсмертный, слабый крик…Что в этот миг он пережил,Что понял в этот миг?

Немой вопрос. Удар свинца.Налитый кровью взор…Судьбы, лукавой без конца,Бесправный приговор.

Ему казался тесен мир,Он сам себя не знал,Он шёл на пир, на шумный пир,И всё не попадал.

Полмира — песнь его стихов,Пол жизни — ширь и даль,Какой тоски, каких оковНе сбросил он печаль!

Унижен, загнан и забыт,Влача животный страх,Среди насмешек и обидПогиб в родных снегах…

Какой загадкой мир предсталПред ним в последний час?Последний стон, ружейный залп,И нить, что долго он вязал,Навек перервалась…

20/ IX, 1923

«Я попала в какой-то таинственный круг…»

Я попала в какой-то таинственный круг,Из которого выхода нет.Всё в сознанье моём перепуталось вдругИ смешалось в бессмысленный бред.

Всё, что было когда-то, бесследно ушло,И одна я в зловещем кругу.Мне осталось лишь несколько стареньких слов,А придумать других не могу.

Об одном лишь могу говорить и мечтать,Даже мысли за круг не идут.И сломать не могу роковую печать,Перейти не могу за черту.

Всё о том же, о вечном томлюсь по ночам,Под унылую песню сверчка.И похожие дни монотонно звучат,И в кругу меня водит тоска.

21/ IX, 1923

«Было солнце и ласки лета…»

Было солнце и ласки лета,То смущены, а то дерзки,Начертили на сердце приметыНепонятные арабески.

Их поддразнивал лёгкий ветер,Море красило в голубое,Как лучи, они в сердце светятНеизведанной, сладкой болью.

Всё окрасилось цветом моря,Всё ласкал бесшумный сирокко, —И остались знаки, как горе,Слишком ярки, слишком глубоки.

И теперь предосенний ветер,Монотонный, сухой и резкий,Не сотрёт ни за что на светеНепонятные арабески.

21/ IX, 1923