Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

Странная необходимость в России мужчине, когда он прав, бить своего слугу! Слова не имеют никакой силы; силу имеет только порка. Слуга, у которого душа раба, размышляет, получив удары: «Мой хозяин меня не прогнал, он не бил бы меня, если бы не любил, я должен быть ему привязан».

Папанелопуло смеялся надо мной, когда я сказал ему в начале моего пребывания в Петербурге, что, любя моего «козака», говорящего по-французски, я хочу привязать его к себе лаской, поправляя только словами, потому что он лишится разума от зуботычин.

— Если вы его не бьете, — говорил он мне, — настанет день, когда он побьет вас.

И это время наступило. Однажды, когда я счел его настолько испортившимся от напитков, что он не мог мне служить, я решил отругать его грубыми словами, пригрозив только тростью. Как только он увидел ее в воздухе, он подбежал ко мне и схватил ее; и если бы я его не опрокинул, наверняка он бы меня побил. Я тут же выгнал его за дверь. Нет на свете слуги лучше, чем русский, неутомимый в работе, спящий на пороге двери, где спит его хозяин, чтобы быть готовым бежать к нему, как только он позовет, всегда послушный, ничего не отвечающий, когда его вина очевидна и ее невозможно скрыть; но он становится монстром или идиотом, когда выпьет стакан крепкого напитка, и это грех всего народа. Кучер, высиживающий на самом сильном морозе, часто всю ночь, при дверях дома, чтобы охранять своих лошадей, не знает другого средства держать себя в состоянии сопротивляться ему, как пить водку. Ему случается, если он выпьет пару стаканов, заснуть на снегу, где иногда он больше не просыпается. Он замерзает до смерти. Часто случается несчастье потерять ухо, нос до кости, кусок щеки, губу, если не поберечься. Однажды русский заметил, что я могу потерять ухо, когда я прибыл в Петров (Петергоф) на санях, при жгучем морозе. Он стал быстро тереть меня горстью снега, пока весь хрящевой участок, который я мог потерять, не восстановился. Спрошенный, как он догадался, что я в опасности, он ответил, что это заметить легко, потому что часть, отмирающая от холода, становится совершенно белой. Что меня удивляло и что до сих пор кажется мне необъяснимым, это, что потерянная часть тела несколько раз восстанавливалась. Принц Карл Курляндский уверил меня, что он потерял однажды в Сибири свой нос, который, однако, восстановился летом. Некоторые «музик» (мужики) заверяли меня в подобном феномене.

В это время императрица затеяла строить обширный амфитеатр из дерева, такой же большой, как вся площадь перед ее дворцом, сотворенным архитектором-флорентинцем Растрелли. Этот амфитеатр, устроенный на сто тысяч зрителей, был творением архитектора Ринальди, который жил в Петербурге на протяжении пятидесяти лет и никогда не пытался вернуться в Рим, на свою родину. Внутри этого сооружения Екатерина хотела устроить карусель из всех знатных кавалеров своей империи. Кадрилей должно было проходить четыре, с сотней храбрецов каждая, одетых очень богато в национальные костюмы народов, которые они представляли, и они должны были сражаться в конных поединках друг с другом, за приз большой стоимости. Вся империя была извещена об этом великолепном празднике, который должен был проходить на средства суверена; и принцы, графы, бароны начали прибывать из самых удаленных городов со своими прекрасными лошадьми. Принц Карл Курляндский написал мне, что он тоже прибудет. Было решено, что день, когда состоится прекрасный праздник, будет первый, когда установится хорошая погода; и ничто не было разумней этого, ибо прекрасный день, без дождя, ветра и угрозы снега, в Петербурге явление весьма редкое. Мы рассчитываем в Италии на хорошую погоду; в России — на плохую. Я смеюсь, когда русские, путешествующие в Европе, говорят о своем прекрасном климате. Это факт, что в течение всего 1765 года не было в России ни одного прекрасного дня; несомненным доказательством этому является то, что устроить карусель не смогли. Устроили крытое отопление амфитеатра и организовали карусель в следующем году. Кавалеры провели зиму в Петербурге; те, у кого не хватило денежных средств, чтобы оставаться, вернулись в свои страны. Одним из этих последних был принц Карл Курляндский.

Подготовив все для путешествия в Москву, я выехал с Заирой в своем шлафсвагене, со слугой сзади, говорящим по-русски и по-немецки. За восемьдесят рублей «шевошик» (извозчик) взялся довезти меня до Москвы за шесть дней и семь ночей, с шестеркой лошадей. Это была хорошая цена, и, не пользуясь почтой, я не мог претендовать ехать быстрее, потому что путешествие состояло из 72 русских постов, что составляет примерно 500 итальянских миль. Мне это казалось невозможным, но это были их дела.

Мы выехали, когда выстрел пушки цитадели возвестил, что день окончен; это было в конце месяца мая, когда в Петербурге уже не бывает ночи. Если бы не пушечный выстрел, который известил, что солнце опустилось за горизонт, никто бы ничего не заметил. Можно читать письмо в полночь, луна не делает ночь светлее. Говорят, это прекрасно, но это меня утомляет. Этот непрерывный день продолжается восемь недель. Никто не зажигает в это время свечей. Это отличается от Москвы. На четыре с половиной градуса широты меньше, чем в Петербурге, — это приводит к тому, что в полночь здесь всегда нужны свечи.

Мы прибыли в Новгород за сорок восемь часов, там шевошик дал нам отдых на пять часов. Там я увидел кое-что, что меня заинтересовало. Этот нанятый человек, приглашенный выпить стопку, сделался очень грустен, он сказал Заире, что одна из его лошадей не хочет есть, и он в отчаянии, так как уверен, что, не поев, она не сможет идти. Мы сошли вместе с ним, пошли в конюшню и увидели лошадь понурую, неподвижную, без аппетита. Ее хозяин стал ее уговаривать самым нежным тоном, смотрел на нее с любовью и надеялся пробудить в животном чувства, которые заставили бы ее есть. После этой проповеди он целовал лошадь, брал ее за голову и подводил к яслям, но все было бесполезно. Человек стал плакать, но таким образом, что меня подмывало засмеяться, потому что я видел, что он надеется разжалобить лошадь своими слезами. Хорошенько поплакав, он снова целовал ее голову и снова подтаскивал животное к кормушке, но снова бесполезно. Затем русский, вне себя от гнева на упрямство своего животного, поклялся отомстить. Он вытащил его из конюшни, привязал к столбу бедное животное, взял большую палку и дубасил ее добрую четверть часа изо всей силы. Когда он больше уже не мог, он снова отвел ее в конюшню, опустил ей голову в кормушку, и вот — лошадь стала есть с неутолимым аппетитом, и шевошик стал смеяться, прыгать и предаваться радости. Мое удовольствие было беспредельно. Я решил, что такое возможно лишь в России, где палка обладает столькими достоинствами, что может творить чудеса. Но я полагаю, что это не получилось бы с ослом, который сопротивляется ударам палки с гораздо большим постоянством, чем лошадь. Мне говорят, что ныне палочные удары на Руси не в таком ходу, как в то время. Они, к несчастью, начинают становиться французами. Начиная с Петра I, который, когда его сердили, в кровь бил тростью своих генералов, русский офицер говорил мне, что лейтенант должен принимать с покорностью удары палкой от капитана, как капитан от майора, майор — от лейтенант-полковника, а тот — от полковника, который, в свою очередь, от бригадира. Все это сегодня изменилось. Я знаю это от генерала Войякова из Риги, который учился при великом Петре и который родился до зарождения Петербурга.