Николай Храпов - Счастье потерянной жизни - 3 том

Служа партии и народу, я безраздельно посвятил себя идеям Ленина, Маркса, Энгельса. Я порой забывал о себе и своих обязанностях по отношению к семье и родителям. Я был уверен в правоте дела, выполняемого мной, верил окружающим меня товарищам-сотрудникам… Но, что в результате получилось? Я и до сих пор не могу прийти в себя! Я стал врагом народа, я… вы понимаете… я враг своего народа! Да где? Когда я им стал? Вчера еще имя мое было среди почетных, вчера еще — награды, премии, а сегодня — ужас… Я самый великий преступник. Я уже погребен… Меня топчут люди… Во что же верить? Где же правда? Ведь все теперь, буквально все, потеряно. К чему мне жить? Я хуже животного… Вы понимаете, мне даже теперь не хочется смотреть на себя, умыть лица своего. Все, все погибло! О, ужас! — воплем отчаяния, обхватив голову руками, Кугель встал, чтобы отойти к своей кровати.

В это время, не поднимаясь с постели, подняв голову, к Кугелю обратился некто Белковский — научный сотрудник одного из институтов: пожилой, с благородным смелым выражением лица, тоже из числа обреченных.

— Что ты раскис, как баба? Идеалист тоже! Когда тебя превозносили, летал над головами выше всех, а теперь, когда пришло время испытать твои убеждения — ты раскис до такого отчаяния, что от твоей идеи остался только пшик… Надо приходить сюда вот так, как этот юноша. Где же жизненность твоих убеждений? На чем они были основаны?

Затем, поднявшись, немного помолчав, он подошел к Жене и с искренним расположением сказал:

— Да, молодой человек, я вижу, что у тебя хороший, благородный задаток, только все это надо обосновать научно, и я думаю, что это сможешь ты в дальнейшем сделать!

Приход Жени положил начало многим беседам в последующие дни и внес большое оживление в арестантскую среду: большинство из них заметно посветлели, ободрились; и это, в известной степени, отразилось на их поведении при допросах.

Видимо, это как-то дошло до верхних этажей, до тех, кто вел следствие, так как Комарова вскоре перевели в другую камеру.

Следствие Комарова началось не сразу. Это был один из методов, применяемый ко многим арестованным. Первые дни он воспринимал это, как особую милость, и с удовольствием изучал поведение своих товарищей. Видел моральные страдания людей от разочарования в своих, как им казалось, незыблемых убеждениях. Они нестерпимо страдали от ложных, предательских показаний близких, любимых и даже родных, и, главное — от сознания своей невиновности: хотелось кричать, доказывать правоту, но на следствие никто не вызывал неделями и месяцами.

Несчастные требовали вызова. Писали, жаловались, рвались на верхние этажи для объяснений, в полной уверенности, что они здесь совершенно случайно. Пришлось это пережить и Жене, и узнать, почему эти невинные, по их убеждениям, жертвы, наконец, дождавшись следствия, с первого же раза, приходя от следователя, в безутешных рыданиях падали на кровати. Наконец, пришло время и Комарова. Несмотря на то, что он впервые оказался под следствием, да и в тюрьме НКВД, он, как ему казалось, не растерялся. К своему удивлению, эта необычайная обстановка была воспринята им, как очередной выезд в те исследовательские экспедиции по таинственным лабиринтам азиатских горных ущелий, куда он так часто выезжал, только с какой-то несоизмеримо возвышенной целью и величайшей ответственностью.

При первых встречах следователь оказался очень любезным и, к удивлению Жени, хорошо осведомлен о жизни, характере и деятельности его товарищей по службе и даже о некоторых из близких друзей. Заботливо осведомился о здоровье Комарова и его благополучии в камере, и Женя охотно на все ответил. Ему даже казалось, что вот пройдет неделя, две; одна или две такие любезные беседы, какие он провел с удовольствием, и он после этого, счастливый, с сердцем, переполненным дорогих впечатлений, возвратится к своей семье. Но увы, настроение следователя при последующих разговорах изменилось, как глубокой осенью тихие солнечные дни меняются на хмурую, колючую непогодь — это уже были допросы.

Дело в том, что следователь после вдохновенных высказываний Комарова о своем уповании и христианском мировоззрении — за чашкой душистого чая, вдруг резко перешел к конкретным расспросам о молодежных общениях и фамилиям друзей. При этом сердце Жени болезненно кольнуло, когда он услышал фамилии Миши Шпака и Баратова. Женя растерялся, умолк и был поражен, откуда было известно следователю все, до мельчайших подробностей, о некоторых молодежных общениях. Преобразилось и лицо следователя. Из открытого, светлого, приветливого — оно превратилось в неподвижное, мрачное, с глубокой стрелкой между бровями, из-под которых вспыхивали молнии гнева.

Такой переменой Женя был просто ошеломлен и растерянно, с болью в груди, подтвердил следователю некоторые детали, одного из молодежных общений. Когда же речь дошла до фамилий дорогих друзей, он поник головой и не мог вымолвить ни слова — язык онемел. Вместе с требованиями следователя, какой-то внутренний голос убеждал его: "Коль уже подтвердил обстоятельства общения, должен назвать и фамилии".

Закрыв лицо руками, Женя про себя в отчаянии выдохнул: "Господи, да ведь это же предательство!…"

Телефонный звонок нарушил напряженную тишину. Следователь раздраженно ответил кому-то в трубку, выругался от досады, но вынужден был следствие перенести на следующий день. Это было, безусловно, вмешательством Господа. Женя сердечно поблагодарил Его за такую милость (по возвращении в камеру) и просил Бога вразумить его, и укрепить в борьбе.

Следствие после этого превратилось в настоящее сражение. Комарова водили на допрос, главным образом, ночами, используя воспаленное состояние организма от принудительного лишения сна, но удивительное действие Духа Святого преобразило Женю.

На смену растерянности и наивности в понимании происходящего, пришла от Господа твердость духа, ясность ума, решительность в поступках, мудрость в ответах.

Следствие затянулось на продолжительное время. У Жени рассеялось представление о скором и триумфальном возвращении в семью. Вскоре он безошибочно понял, что ему предстоит генеральное сражение за, исповедуемую им, Истину Божью, и не в этом коротком периоде следствия, а в многолетних скитаниях среди отверженных, разложившихся в грехах людей, по тернистой, кровавой тропе христиан-страдальцев. Чувство великой ответственности не только за личную нравственную чистоту, но и за непоколебимость общего дела Царствия Божья в своей стране, с каждым днем ложилось на его плечи все больше и больше.

После каждого допроса он, с торжеством в душе, как на крыльях, с верхних этажей спускался в душную камеру тюремного подвала. Дух Божий со всей ясностью открывал ему, что та великая вековая победа евангельской истины, как во всем мире, так и в нашей стране, слагается из личных побед каждого христианина и христианки, в том числе и побед, одерживаемых им.