Галина Кузнецова-Чапчахова - Парижанин из Москвы

О, этот рот в извиве губок, / О, этот вздох — и «ох» в груди… / И не жена, и не невеста / Моя ты — да? И твой я — да? / Мы одного с тобою теста. / Чего же медлить нам тогда?!

Наши души в телесной оболочке, от этого не деться. Зрелая любовь, в ней есть место и пылкой влюбленности. И мне не стыдно, и я должен знать, что это взаимно. Я тебя хочу, я хочу тебя, я хочу, хочу, хочу…

…Сам не знаю, чем проболел всю весну, но теперь, когда ты обещаешь приехать, я здоров. Десять лет, подумай, десять лет, как не стало моей Оли. Я ждал. Свет мерк в моих глазах, но вы обе сжалились надо мной, ты пришла ко мне весточкой-уверением, что я не одинок, и вот я жду.

На днях увидят свет «французские» «Пути Небесные», в Швейцарии издают французский перевод «Неупиваемой Чаши». Но я вне всего этого.

…Олюшка, можно ли надеяться: ты едешь на Пасху в Париж, ко мне! Ты едешь «сперва ко мне», потом к маминой приятельнице Ксении Львовне Первушиной, дочь которой она крестила. Ладно. Главное — ты едешь. О, детка, у меня перехватывает дыхание. Прошу тебя, ты ведь знаешь, я непреклонен с чужими, с близкими я немного ребёнок — порывист, мнительно-обидчив, вдруг робок и от робости вдруг резок. Ну, что слова. Я тебя жду. Всю жизнь и ровно десять последних лет, когда моя Оля, взятая Богом на небо, вымаливала у Него, Милосердного, себе замену на земле.

Светлая Оля, приезжай, родная. Жду, твой Ваня. -

Тут начинается то, что и должно начаться. Никто не присутствует при их встрече, никто не покушается — по крайней мере не сразу же — без приглашения позвонить в дверь квартиры на Буало, 91, захлопнувшуюся за О.А. Нетрудно представить эти первые мгновения узнавания. Но нам известно будет только то, что они начнут говорить друг другу позже, оказавшись порознь.

Да, диалог через расстояния прерван на время. Не сразу, но смятение уляжется, они сами начнут понимать, что же всё-таки означали их встречи.

Вот даты и факты из писем. В страстной понедельник 15 апреля И.С., может быть, простудился, но, возможно, начиналось нервное заболевание. Он назовёт в письме к Ильину приезд О.А. в страстную пятницу 19 апреля «всё-таки нежданным», то есть, на языке И.С., таким, в который трудно поверить, который трудно представить, почти невероятный. Не верилось — так долго он этого ждал. И вот — ему неможется! Ломило голову, стягивало её железным обручем. Но он «держался, и она старалась скрывать своё волнение. Всё-таки вместе были в Церкви, слушали Песнь Воскресения».

Ночь на Пасху и Воскресение Христово 21 апреля И.С. мог только лежать у себя в кабинете, с трудом сквозь боли и тошноту вслушиваясь в голоса окруживших О.А. её знакомых и соседей И.С. супругов Меркуловых. Утром О.А. снова была в храме со своими друзьями из Бельвю (Ксения Львовна), а весь день и утро понедельника — сплошные визиты Первушиных, Меркуловых, доктора Серова, крымских друзей, приезжала похристосоваться и помочь по дому даже Анна Васильевна, его «Арина Родионовна». Не было только племянницы Юлии Александровны Кутыриной — тоже болела.

В этом кошмаре болей и неразберихи с гостями И.С. только случайно вспомнил, что была телеграмма на имя Бредиус-Субботиной. Оказалось, Арнольд вызвал жену к умирающему отцу. Виген Нерсесян, ещё один давний знакомец-крымчанин И.С., заехавший поздравить любимого писателя в понедельник начавшейся «красной» недели, отвёз на своей машине плачущую О.А. на вокзал того же 22 апреля к вечернему поезду. Ольга дала слово, что вернётся немедленно после похорон.

У Ивана Сергеевича началось заболевание правого глаза, нервного происхождения — с кровоизлияниями, жаром; постоянное раздражение, которое будет безмерно мучить его до самого конца. Его не оставлял жар, первые ощущения его после отъезда О.А. разорваны и противоречивы.

22 апреля, едва в слезах второпях уехала О.А., он ещё ничего не понимает, он надеется, что всё не очень страшно.

— Солнце моё, я ослеплён. Два дня у меня в доме был дивный цветок, но и не у меня — какие-то люди, шумиха, трескотня необязательных слов вокруг тебя, вокруг моего тайно-бурного смятения!

Но неуверенность, не совсем осознаваемое отчаяние томит его:

— …Зачем ты привезла столько масла, а в какой день вернёшься — не сказала, не подготовила меня. Зачем ты оставила гульдены и франки, и мне пришлось посвящать Юлю, ибо я денег не коснусь, но мне так плохо, если меня не станет — чтоб отослала тебе.

Да, я истлеваю, я пропадаю, и мой кровавый глаз всё время плачет. Ну разве не сумасшествие — читать тебе Тютчева и Пушкина, будто ты сама не знаешь или как будто они могли встать на мою защиту.

Я так и не открыл тебе возле икон спрятанную от досужих глаз фотографию Оли, её прекрасное лицо в белых лилиях, а ведь мы с тобой, земные, должны были вместе увидеть нашу небесную. Я потерялся.

Ты спрашиваешь, что с глазом, не забудь протереть руки спиртом, вдруг это зараза. Я не знаю. Может быть, ты знаешь?..

Я ещё более одинок, чем прежде. Бытие стало совсем бессмысленным. Какое страданье — увидеть тебя и снова потерять. Я не могу и не стану жить без тебя!

Вспомни Лермонтова: «…и тихонько плачет он в пустыне». -

— Мой родной Ванёчек, живу беспокойством за тебя… 25-го хоронили отца. Арнольд убит… Брат Ара по многим наблюдениям постарается Ара оттереть и «объегорить». Прилёт гостей (рассмотрение завещания — Г.К.-Ч.) 21 мая…

Были ли у тебя Первушины?

Умоляю, напиши о себе… Как мне Париж стал мил. Ты в нём!!» -

Значит, в конце мая О.А. отпустят? Немного проясняются сроки её возвращения в Париж, уже легче.

— Моя нежная, моя светлая, как же я счастлив, что я не чужд тебе, теперь, когда ты увидала меня во всей моей неприглядности, когда я как бы себя утратил… я был не в себе уже с первого дня, с пятницы, я горел, меня выплёскивало желчью. Ты была светом, который мешал надвигавшейся тьме во мне. Но я не допускаю, чтобы ты видела мою жалкость. Я хотел бы остаться для тебя уверенно владеющим своим наружным бытиём, полным силы и власти в творческом труде, где я — стойкий, прибранный и приглядный, знающий…

…Ты прелестна. Ты — всё… -

Он писал то ясные, то отчаянные письма: он звал. Всё в нём теперь сосредоточилось на ожидании второй встречи.

Вторая встреча была предуведомлена письмецом от 3 мая: «Заказала билет на 7-е. Утром выезжаю, а вечером в 8 ч. уже в Париже. Надеюсь найти опять носильщика и добраться до тебя. Будь дома, а то куда же я денусь. Мама и Серёжа тебе кланяются. Очень спешу, прости».

7–8 мая (не совсем ясно по записям) они встретились снова.