Джим Корбетт - Храмовый тигр

Выйдя на тропинку, по которой мы накануне с таким трудом поднимались, я ненадолго остановился, чтобы полюбоваться открывшимся передо мной видом. Долину Сарда покрывала тень. Над рекой, следуя ее изгибам между холмами, вплоть до Танакпура курился туман. Возле Танакпура он рассеивался, и далее до самого горизонта река сверкала подобно ленте из серебра. Чука, частично скрытая туманом, лежала в тени, но я различил извивавшуюся вверх по склону до Тхака тропу, каждый фут которой мне пришлось изучить десять лет спустя, когда я охотился на Тхакского людоеда. Деревня Тхак, сотни лет назад пожалованная раджами Кумаона из династии Чанд священникам пурнагирийских святынь, и вершина Пурнагири купались в лучах утреннего солнца.

Двадцать пять лет прошло с тех пор, как я любовался этим видом, направляясь в Талладеш. Многое произошло за эти долгие годы. Но время не в силах стереть след событий, глубоко запавших в память, и те пять дней, в течение которых я охотился на Талладешского тигра-людоеда, так же свежи в моей памяти сегодня, как и много лет назад.

Миновав холм, я увидел, что моя тропа соединяется с довольно хорошей, футов шести шириной лесной дорогой, шедшей с востока на запад. Деревень вокруг не было видно, и передо мной встал вопрос: куда идти? Рассудив, что дорога на восток уведет меня от цели не далее, чем до реки Сарда, я решил сначала пойти по ней.

Будь у меня возможность свободно выбирать место и время для прогулок, я непременно предпочел бы лесистый северный склон холма где-нибудь в Гималаях и раннее утро в начале апреля. В апреле природа выступает во всем своем великолепии; меняющие наряд деревья покрываются молодыми листьями зеленых и бронзовых оттенков; на смену первым цветам — фиалкам, лютикам и рододендронам — приходят более поздние — примулы, дельфиниумы и орхидеи; улетавшие на зиму в предгорья синицы, дрозды, беблеры и другие птицы возвращаются к своим гнездовьям и, соперничая друг с другом, распевают торжествующие любовные песни. Бродить беззаботно, со спокойной душой, по лесу, где тебе ничто не угрожает, где все, что ты видишь и слышишь, доставляет огромное удовольствие, — чудесно. Но когда в таком лесу обитает людоед, беззаботность сменяется крайним напряжением.

Опасность не только придает особую привлекательность охоте, но и обостряет способность сосредоточивать внимание на том, что нужно видеть и слышать в джунглях. Когда сознаешь опасность и готов к ней, она ни в коей мере не уменьшает получаемого удовольствия. Фиалки не становятся менее красивыми оттого, что за ближайшей скалой, быть может, укрылся голодный тигр, а льющаяся с самой вершины дуба песня птички не становится менее приятной, если беблер у его подножия предупреждает обитателей джунглей об опасности.

Некоторым счастливцам страх, возможно, неведом от рождения, но я не принадлежу к их числу. И сегодня, после того как я имел дело с обитателями джунглей на протяжении всей жизни, я боюсь зубов и когтей хищника не меньше, чем в тот день, когда тигр впервые заставил меня бежать из джунглей, где я помешал ему спать. Но теперь у меня есть опыт, которого недоставало в дни юности, и он помогает мне бороться со страхом, обуздывать его. Если раньше мне повсюду чудилась опасность и я пугался каждого звука, то теперь я знаю, что действительно представляет угрозу, на какие звуки надо обращать особое внимание, а какими можно пренебречь. На смену былой неуверенности, попадет ли пуля в цель, пришла убежденность, что она пойдет туда, куда следует. Опыт порождает веру в себя, если же не обладать ни тем, ни другим, охота на людоеда пешком и в одиночку превратилась бы в крайне неприятный способ самоубийства.

Лесная дорога, которой я шел в то апрельское утро, пересекала местность, где орудовал людоед. Следы когтей на дороге говорили о том, что тигр часто пользовался ею. Однако они были настолько старыми, что я не мог ясно различить отпечатка лапы. Имелось и множество следов леопарда, замбара, медведя, каркера и кабана. Большим разнообразием отличался здесь и птичий мир. В изобилии росли также цветы; самыми прекрасными из них были белые орхидеи, похожие на бабочек. Эти орхидеи каскадом ниспадали с деревьев и совершенно закрывали ветви и стволы, к которым прикреплялись их корни. На одном из таких увитых орхидеями деревьев черный гималайский медведь соорудил себе искуснейшую берлогу — самую замечательную из всех, какие мне приходилось видеть. Огромный дуб, то ли под тяжестью снега, то ли в одну из бурь, сломался в сорока футах от земли, и на переломе под прямым углом к стволу выросли ветви толщиной в руку. Место, где сломалось дерево, покрылось мхом, и орхидеи пустили в нем корни. Здесь-то, среди цветов, согнув и прижав к сломанному стволу ветви, медведь и устроил себе берлогу. Медведи обычно используют для берлог деревья таких пород, ветви которых могут гнуться не ломаясь. В этих берлогах медведи не обзаводятся семейством. Они встречаются на высоте от двух до восьми тысяч футов. В более низких местах, куда медведи спускаются зимой, чтобы подкормиться дикими сливами и медом, такие берлоги спасают их от муравьев и мух, а в более высоких местах позволяют спокойно греться на солнце.

Если дорога интересна, она не в тягость. Примерно через час пути лес кончился, и я оказался на поросшем травой гребне холма, с которого увидел деревню. Мое приближение заметили люди (я шел теперь по открытой местности), и буквально все население деревни высыпало мне навстречу. Я часто спрашиваю себя, может ли еще где-нибудь в мире чужеземец, неожиданно и неизвестно по какому делу прибывший в глухой сельский угол, рассчитывать на такой же радушный прием, какой он непременно повсюду встретит в Кумаоне. Весьма возможно, я был первым европейцем, который когда-либо без провожатых, пешком приближался к этой деревне, тем не менее, подойдя к собравшимся, я нашел уже расстеленный для меня ковер и тростниковую табуретку на нем. Не успел я сесть, как мне вручили медный сосуд с молоком. Общаясь всю жизнь с горцами, я научился понимать различные диалекты Кумаона и, что не менее важно, улавливать ход мыслей жителей гор. Поскольку при мне была винтовка, само собой разумелось, что я прибыл избавить их от людоеда. Но крестьян озадачило мое появление пешком в столь ранний час: ведь ближайшее бунгало, где я мог провести ночь, находилось на расстоянии тридцати миль от их деревни.

Пока я пил молоко, пачка сигарет, пущенная по кругу, развязала жителям деревни языки. Ответив на множество вопросов, я сам стал расспрашивать и узнал, что эта деревня называется Тамали и что уже много лет она страдает от нападений людоеда. Одни утверждали, что людоед появился в этих местах восемь лет назад, другие говорили, что десять, но все сходились на том, что он появился в год, когда Бачи Сингх колол дрова и топором отхватил себе пальцы на ноге, а черный вол Дан Сингха, стоивший тридцать рупий, упал с обрыва и разбился. Последней жертвой людоеда в Тамали была мать Кундана. Тигр убил ее в двадцатый день прошлого месяца, когда она вместе с другими женщинами работала в поле, расположенном ниже деревни. Никто не знал, кто этот людоед — тигр или тигрица, но все считали его очень крупным зверем. Жители деревни настолько боялись тигра, что перестали обрабатывать дальние поля и даже ходить в Танакпур за продуктами.