Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский
Железнов лежал мертвым в каюте рядом.
Разговор сделался оживленным. Турецкие офицеры и мулла, почти все окровавленные, держали себя с большим достоинством. Некоторые из нас, знавшие несколько турецких слов и фраз, старались кое—что от них выведать; к концу обеда все повеселели и даже шутили! Я убедился тут из собственного опыта, как чувства самые враждебные и даже, можно сказать, яростные могут в военное время, при известных условиях, быть заменяемы самыми дружественными и даже взаимною симпатией. Мулла был красивый мужчина с черной бородой и умными глазами.
Приведши в порядок «Владимир» и приз[393], которого положение было опасно от множества пробоин, мы взяли «Перваз—Бахри» на буксир и пошли на N.[394], по направлению, где видна была эскадра, которую мы принимали за турецкую. На «Владимире» начали перевязывать раны, резать руки и ноги. Мой повар Федор был назначен по расписанию быть при раненых. Покойников турецких побросали за борт. Наши же убитые, покрытые Андреевским флагом, положены на юте[395]. На «Перваз—Бахри» был поднят русский флаг, а под ним турецкий.
Вскоре мы убедились, что эскадра, к которой мы приближались, была эскадра адмирала Новосильского[396]. Мы направились прямо к адмиральскому кораблю «Три Святителя». В одно мгновение на нем и на всех других кораблях люди взбежали по вантам и по реям и огласили воздух криками «ура!».
Поговорив кратко с адмиралом Новосильским о военных делах и распоряжениях по флоту, Корнилов велел держать на Севастополь, куда мы пришли на следующее утро.
Входя на рейд, мы увидали массы народа, направлявшегося к пристани. Со всех сторон спешили с поздравлениями и слышны были на стоявших на якоре судах и с берега крики «ура!».
Турецкий пароход, которому, по приказанию Государя, было дано название «Корнилов», несколько дней после привода его в Южную бухту, пошел мгновенно ко дну от множества пробоин.
После Синопского боя[397]
Корнилов (при котором я состоял флаг—офицером), возвращаясь на пароходе «Одесса» на Синопский рейд с погони за Турецким паровым фрегатом «Таиф», поехал, около времени захода солнца, на корабль «Императрица Мария». Нахимов встретил его у трапа, и оба адмирала бросились в объятия друг друга. Корнилов поздравил Нахимова и команду с славною победою. Поздравление было встречено восторженными криками «ура!». Павел Степанович повел Корнилова по палубе корабля и показывал ему повреждения, коих было очень много. Офицеры и матросы были деятельно заняты исправлением повреждений в рангоуте, снастях и заделыванием многочисленных пробоин. Адмиралы пошли в адмиральскую каюту. Я их сопровождал. Подали чай, и я присутствовал при их беседе, которая продолжалась довольно долго, и меня, конечно, живо интересовала.
Вскоре наступили сумерки. Адмиралы вышли на кормовой балкон, чтобы посмотреть на величественную картину, которую представлял в этот момент Синопский рейд. Турецкие фрегаты горели, то один, то другой взлетал на воздух; ядра с горящих неприятельских судов от накаления еще заряженных орудий летали по рейду. Всё море и наши корабли были освещены пылавшими судами; из огня на берегу выделялись мечети с куполами и минаретами. Небо было занесено тучами, и на них снизу отражался огонь, опустошавший город и суда. Далее, по направлению к открытому морю, тучи были мрачные, и на них как на черном фоне тысячи белых голубей, выгнанных пожаром из города и летавших по всем направлениям. Вдруг адмирал Нахимов обращается ко мне и говорит: «Князь, нарисуйте—с эту картину». На мой ответ, что рисовать я не умею и что вряд ли кто в состоянии изобразить подобную сцену, адмирал начал настаивать, велел принести бумаги, карандаш и посадил меня рисовать. Нечего делать: начальник приказывает, нужно подчиниться. Свет от пожара был так ярок, что мне не нужно было ни фонаря, ни свечи. Я нарисовал карандашом эскиз рейда, обозначая наши корабли и положение, ими занимаемое, с надписями: 100 пушечный или 84—х пушечный, фрегат и т. д., потом суда турецкие, город с мечетями, обозначая, как и в каких местах освещено море, небо и т. д.
Адмирал казался несколько разочарованным при виде моего произведения; тем не менее, рисунок этот потом пригодился мне.
Оставив «Императрицу Марию», я с адмиралом Корниловым вернулся на пароход «Одесса», куда вскоре был привезен начальник турецкой эскадры Осман-паша, тяжело раненый и удрученный горем потерянного сражения[398].
Во время пребывания на корабле «Императрица Мария», я посетил раненых на кубрике, в числе коих находился бывший у меня на яхте штурманский офицер Плонский. Ему оторвало ядром правую ногу выше колена; вскоре после ампутации, он лежал бледный и почти истекший кровью на койке и, узнав меня, просил позаботиться в случае смерти об участи престарелой его матери, причем, шутя, упомянул, что перед выходом в море он заказал себе две пары новых сапог, дорого ему стоившие, и тут же вспомнил, что у его товарища, штурманского же офицера, оторвало левую ногу, вследствие чего он рассудил, что сапоги с правой ноги могут тому пригодиться, а левые он оставит себе, и таким образом вернет часть своих денег.
Когда флот вернулся в Севастополь, главнокомандующий князь Меншиков[399] послал за мною, чтобы сказать, что он отправляет князю Воронцову в Тифлис курьера с известием о победе в Синопе и спрашивал меня, не желаю ли и взять на себя это поручение, которое даст мне случай повидаться с моим братом, исправлявшим в то время должность начальника главного штаба Кавказской армии.
Я с удовольствием принял это поручение, и поскакал в тот же день на перекладных. Путь мой лежал на Симферополь, Феодосию, Керчь, Тамань, Ставрополь и т. д. В Феодосии, куда я приехал вечером, я велел, пока впрягали других лошадей, везти себя прямо к И.К. Айвазовскому, у которого я застал большое общество, и где были все сильно заинтересованы только что случившимся важным событием, тем более, что в открытом и неукрепленном с моря городе жители находились постоянно в более или менее тревожном состоянии.
Айвазовского особенно занимал рассказ о сражении с точки зрения художника. Мои впечатления были еще совершенно свежи. С помощью моего эскиза, я старался описать ему, как можно точнее, всё мною виденное, а он особенно старался разузнать подробности относительно колорита и освещения туч, моря, кораблей и пр. Я передал всё, что мог, и из этого вышли две прекрасные картины, служащие украшение одной из зал Зимнего дворца: одна картина изображает битву днем, а другая вид рейда вечером
