Ольга Голубева-Терес - Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945

Фанерные кометы

«8.04.44 – 6 полетов – 8,40 ч. Бомбили Булганак, Керчь, 1 полет на разведку войск противника. Сбросили 19 бомб. Наблюдали сильные взрывы, пожар. Подтверждают экипажи Олейник и Пискаревой».

Около полуночи нам с Ульяненко дали новую боевую задачу: произвести разведку тыла вражеских войск – выяснить движение по дорогам от Керчи на запад и места скопления их живой силы и техники. До этого мы летали на Булганак, неподалеку от линии фронта. А теперь надо пройти в глубину до 100 километров. Задача очень сложная, связанная с большим риском. Полет в Булганак кажется прогулкой в сравнении с предстоящим.

– Идем в самое пекло, штурман.

Я молчу. Думаю о том, что ходить на бомбежку почетней. И результат налицо. А длительный полет на разведку выматывает все силы, вызывает досаду, особенно когда идешь без бомб. Видит око, да зуб неймет. Ну а если взглянуть не со своей колокольни, то неизвестно еще, что результативней. Все данные разведки, полученные из разных источников, суммируют в вышестоящем штабе и представляют цельную и развернутую картину дислокации вражеских войск и характеристику их огневой мощи. И это поможет командованию раскрыть замыслы противника и его возможности. От разведки зависит успех бомбоударов. Экипажи воздушной разведки должны быть надежны, внимательны, их действия – слаженны.

– Что примолкла? – не отстает Ульяненко. – Не хочется?

– Я готова.

Летчица выруливает на старт. Ждем разрешения на взлет. И тут на крыло прыгает штурман полка Руднева.

– Покажи документацию, – требует она.

Я подаю ей планшет с картой, план полета, бортжурнал. Руднева внимательно их изучает, задает мне вопросы, проверяет мое знание района цели, маршрута, ветра…

– Порядок. Знаешь. – И снова предупреждает об ответственности и трудности задания.

Я хотела сказать Рудневой, что все будет в порядке, но слова застряли в глотке, когда я взглянула ей в лицо, и на душе стало тревожно. Хотя лицо как лицо. Но почему-то появилось предчувствие чего-то недоброго.

На высоте тысяча метров мы пересекли линию боевого соприкосновения. Ночь лунная, видимость хорошая. Я внимательно смотрю вниз. Пока ничего особенного: отдельные автомашины, идущие к линии фронта и обратно. Подошли к юго-западной окраине Керчи. Здесь темнее – с юга натекает облачность, прикрыла луну. Бросаю САБ. На дороге видны машины. Осветили участок дороги, идущей к Феодосии, увидели колонны автомашин и танков, идущих от Керчи. У Феодосии попали будто в огненный ад. Шары «эрликонов» мелькают мимо машины, взрывные волны зенитных снарядов швыряют ее с крыла на крыло. Нам ответить нечем. Ульяненко маневрирует, резко меняет курс и высоту. Идем дальше, и всюду вижу по дороге движение от Керчи. Последние дни мы отмечаем усиленное движение автотранспорта противника даже на проселочных дорогах. Но есть в этом движении что-то для нас непонятное: машины в основном направляются в тыл.

– Неужели драпают? – высказываю свои соображения.

– Да-а, странно.

Неожиданно впереди по курсу в небо упираются голубые лучи прожекторов.

– Пора менять курс. Идем к железной дороге.

– Ой, паровоз! Эшелоны…

Я записываю условные значки на карте, призванные рассказать о виденном, указать точное время и высоту, с которой производилось наблюдение.

– Эшелоны! Точно!

– Эх, бомбочек бы…

Облачность все ниже. Высота 600 метров. Жутко: вдруг подобьют. Далеко не спланируешь, тут и упадешь – прямо в лапы к фашистам. Разворачиваемся, идем назад. Опять наткнулись на «эрликоны». В ярком, слепящем свете засверкали плоскости, расчалки, межкрыльевые стойки. Нина пошла со снижением, давая мотору полную мощность. Выйдя из зоны огня, шли с набором высоты в сторону нашего плацдарма. Обошли стороной багеровский аэродром противника. Ни одно орудие не выстрелило. Я уже предвкушала горячий ужин, встречу с землей, друзьями: до линии фронта рукой подать. Но вдруг небо над Митридатом засветилось разноцветным «фейерверком» из «эрликонов». Включились прожекторы. Один луч поймал следовавший за нами наш самолет. Он засветился ярким крестиком, и тут же я увидела тоненькую предательскую струйку темноватого дыма, не похожего на обыкновенный выхлоп, но еще не предвещавшего опасности. Струйка не рассеивалась. Машина то взмывала вверх, то устремлялась вниз или в сторону, однако дымила все сильнее, и пламя все больше распространялось по самолету, разгораясь, словно угли в железной печке, раздуваемые чьим-то сильным дыханием. Но вот самолет стремительно срывается к земле. Один прожекторный луч отделяется от общего снопа и провожает горящую машину до земли. Ближайшие дома озарились вспышкой взрыва.

– Взорвался… – прошептала я, потрясенная.

Он взорвался! Взорвался прямо под нами. Этот дым… пламя, похожее сначала на обыкновенный выхлоп. Две или три разноцветные вспышки – взорвавшиеся ракеты, словно прощальный привет… Еще минуту назад я болтала с летчицей об ужине, и она отвечала смеясь. А теперь мы умолкли, потрясенные увиденным. Молчали. Ни слова. Ни единого звука. Казалось, что и мотор приумолк. Мучительно угнетало сознание своего бессилия: я не могу им помочь!

– Докладывай без перерыва все, что видишь вокруг, – пришла мне на помощь летчица.

– Это Женя! – вырвалось у меня неожиданно.

Нина молчала.

– Это Руднева и Прокопьева! – крикнула я отчаянно.

– Помолчи! – обозлилась Ульяненко. Ей не хотелось верить в мои предположения.

– Это были они! – упрямо повторяла я. – Это бы…

И вдруг споткнулась на слове «были». Оно обожгло меня! «Были…» Какой беспощадностью веет от этого слова. Были среди нас. Шутили и мечтали, смеялись и грустили. «Были». Все в этом слове – жизнь, кровь, пролитая для жизни других, слезы матерей и невысказанная боль. И эта боль – выражение естественной правды человеческой души, нерушимая связь живых и мертвых.

На аэродром мы возвратились измученные. Расстегнув привязные ремни, я долго сидела в кабине, усталая, опустошенная. Ровно тикали часы, вмонтированные в приборную доску. Остывал разгоряченный мотор, и в мареве, поднимавшемся от него, чудился падающий факел. Подошла механик сбитого самолета:

– А мои? Не видели?

Тишина. Что ей ответить? Поняла – нет ни экипажа, ни самолета. Заплакала и поплелась на самолетную стоянку, которая теперь выглядела пустой глазницей.

Тяжело потерять в бою даже неизвестного, незнакомого тебе человека. Еще горше расставаться с тем, кто уже ходил не раз с тобою в бой. И очень больно бывает, так больно, что хочется припасть к земле, чтобы никто не видел, вдоволь нарыдаться, когда теряешь друга, командира, учителя, с кем прошел рядом большой и трудный путь.