Удовольствие во всю длину - Марат Ринатович Басыров
– Нет. Нравится. Но типа продавцы будут ставить в нонфикшн, в отдел «ЖЗЛ». Там она пропадет. Ни к селу ни к городу. Давай, предлагай название.
Я не знал, что предложить. Мне нравилось название «ЖЗЛ». Выход нашел наш друг Вадим Шамшурин – назвать роман «ЖеЗеэЛ». Марат согласился. Кроме издательства «Лимбус Пресс» роман взяли для публикации в журнал «Дружба народов». Публикацию запланировали на сентябрь шестнадцатого года. Женя Алехин собирался к осени переиздать «Печатную машину», на этот раз с иллюстрациями.
Марат этого уже не увидел.
– Хочется отдохнуть. Посмотреть мир. Уехать в Италию и болеть за какой-нибудь «Милан», до конца жизни, – сказал он в нашу последнюю встречу.
Валерий Айрапетян. Образ Марата
Марат был похож на рано состарившегося мальчика.
Он проповедовал нам – начинающим писателям – учение об образе.
На мой вопрос, какое значение в художественном тексте имеет этот самый образ, Марат ответил: «Вот представь себе молодого красивого человека, который ходит, смеется, плачет, любит. А теперь представь себе этого человека в гробу. Он может быть еще красив, но уже не жив. Это труп красивого человека. Через какое-то время это красивое тело начнет разлагаться, превратится в землю и исчезнет навсегда. Человек был жив и красив, пока в нем жил дух. Так же и с литературой. Если в тексте нет образа, нет частички духа, то это не литературное произведение, а его труп. Он может быть даже красивым, этот текст, но скоро начнет разлагаться, а со временем исчезнет, и никто о нем не вспомнит».
Этих примеров у Марата было великое множество, но врезался в память именно этот.
Или вот еще.
«Рассказ – это танец на пеньке, – говорил Марат, – и исполнить надо красиво и не оступиться. А роман – это многоэтажный жилой дом, в котором планировка всех помещений и коммуникаций должна быть оправдана, должна служить замыслу дома. Вот представь, что ты проводишь экскурсию по этому дому потенциальному покупателю квартиры. Открываешь дверь в туалет и говоришь – это спальня, ой, нет, это, наверное, кухня, ой, постойте, возможно, это вообще балкон. Большинство современных романов – это такие дома, где кухня находится в туалете. Я думаю, тебе бы не понравилось жить в таком доме. Люди пишут большие плохие рассказы на пятьсот страниц, называют их романами и получают за них литературные премии».
«Человеку следует стыдиться, что он писатель, а не гордиться этим», – заметил однажды Марат. В нем еще были живы рецепторы, так свойственные людям прошлого времени и стремительно отмирающие у людей времени нового; рецепторы, реагирующие на всякого рода манипуляции, направленные на возвеличивание своего, особенно творческого «я». Представить Марата, степенно рассуждающего о своем писательстве, о своих литературных удачах, было невозможно. Помню, как на премии «Нацбест» сидел он в числе финалистов в первом ряду, напряженный и растерянный, как человек, которого попросили прикинуться другим. Пока шла церемония и ведущий со сцены – больше любовавшийся своим суждением о прочитанных книгах, чем, собственно, книгами финалистов – блистал и острил, Марат несколько раз крадучись пробирался к выходу, чтобы уже за дверями приложиться к фляге с коньяком. Каково же было его счастье, когда победу присудили не ему: ходил по фуршетному залу, поднимал всех встреченных на пути прелестниц, воспевал их красоту и признавался в любви. Стать писателем, чтобы, стяжав успех, нежиться под светом софитов, обрести общественную значимость, превратиться, прости господи, в «лидера мнений», популярного блогера или телезвезду – вот эта вся мотивация, стимулирующая писать многих и многих пробивных и ловких, была совершенно чужда Басырову. Конечно, он хотел признания, хотел, чтобы его читали, чтобы доходы от литературных трудов обеспечивали тот минимум, который бы позволял, не думая о дне завтрашнем, спокойно писать книги. Но не более.
О своих текстах он говорил сухо и по существу, без выпирающего через слово «я», а вот о текстах коллег по писательскому цеху – современников и классиков – он говорил охотно, со страстью, заикаясь, подбирая нужные слова для более точного выражения своего ощущения от прочитанных книг. Особое внимание Басыров уделял текстам своих друзей (моим в том числе), акцентируя наше внимание на удачах или, наоборот, на нестройностях, шероховатостях, длиннотах и, главное, на недоработке по части художественного образа. «Я же люблю вас, вы как дети мне, и хочу одного, чтобы вы писали и писали всё лучше и лучше», – с доброй иронией добавлял он после разбора очередного нашего рассказа.
С ним было интересно говорить на любые темы, кроме политических. Он не понимал, для чего писатели лезут в политику, рвутся на трибуны, вступают в партии; не верил, что кому-нибудь может быть интересно мнение человека, исследующего красоту и гармонию, обо всей этой заведомой лжи и сплошном лицемерии. И вообще, был чужд этому времени: не следил за трендами, не понимал разницы между либералами и патриотами, не интересовался политикой, не строил писательскую карьеру, не посещал модных мероприятий и баров, да и одевался как простой советский гражданин.
«публицистика – это проституция. я статей не люблю. не понимаю их важности. для меня есть одна ценность – художественная. мне важен дух, важна гармония, противостоящая хаосу», – написал мне однажды Марат, как всегда в переписке используя только строчные буквы.
«Но, погоди, – парировал я. – А как же Толстой, Достоевский, Бунин, Солженицын? Писали ведь публицистику». «ты не путай, – ответил он. – классики, помимо того что создавали великие произведения, могли позволить себе высказать мнение на тот или иной предмет, причем мнение их было оригинальное, они задавали тон поколениям. и в вечность они попали из-за своих художественных вещей, публицистика – это лишь незначительный прицеп. а сейчас посмотри на этих: и вещей великих не пишут, и копируют друг дружку, ничего нового, одно и то же по кругу гоняют, публицисты, блин, мыслители херовы. искусство настоящее всегда выше политики. кто там кого мочит – полный бред. понимаешь, Валера, все они ебнулись на социально-политических делах, а это никогда не относилось никак к искусству, никаким местом. они все политизированы и во всем видят социальные аспекты. хотят видеть. потому что художественность для них – ноль. только политика. это ж не писатели. вот увидишь – Лукошин (тогда о нем говорили, но недолго. – В. А.) никогда не станет большим».
Мы виделись с ним не так уж часто, раз в месяц, а то и реже. И не сказать, что были близкими друзьями. Я, к слову, не знал даже, как зовут его жену и детей, какие у него отношения с родителями и т. д. Он не говорил, я не спрашивал, да и обсуждали в основном литературу. Близким другом он приходился Кириллу
