Жаклин Жаклин - Жан-Клод Грюмбер
Что замечательно, когда ты автор, можно день и ночь ничего не делать — не писать, не читать — в общем, ясно: «Он работает, он размышляет…» Вот. Быть автором, когда ты лодырь, самая лучшая отмазка, особенно для того, кто, как я, больше всего на свете любит спать до полудня.
Потом, еще на гастролях, я стал от нечего делать, и для собственного удовольствия, и, конечно, чтобы поддержать пламя в тебе и во мне, писать короткие пьесы, одноактные, как писал до меня Чехов. Бывая наездами в Париже, я читал их тебе между поездами и объятиями. Ты находила их великолепными, замечательными. Позже, много позже ты призналась мне, что, прочитав некоторые из этих коротких пьес, ты сочла меня просто сумасшедшим. Неважно, я был автором, а ты была моей вдохновительницей и музой. Письма, которые я писал тебе, когда не мог приехать в Париж, ты, если тебе удавалось расшифровать их иероглифы, читала всей семье за столом. Но это были письма не абы кого, это были письма автора, и вся семья смеялась, когда ты их читала. Отлично! Я стал не только драматургом, но и комедиографом. Этот титул мне нравился.
Маленькое дополнение родная, без обид, моя «Дуэль», твоя «Дуэль» по Чехову, написанная в 1962-м, была сыграна на Авиньонском фестивале, в постановке нашей подруги Лизы Вюрмсер, в июле 2019-го, через три месяца после твоего ухода. Как часто ты говорила мне в ту пору: главное — набраться терпения.
Как все
Мы так старались жить как все, что, само собой разумеется, с нами случилось то, что случается со всеми, кто живет как все. В один прекрасный день ты понесла от моих трудов. В те годы — потому ли, что это было запрещено? — многие твои подруги, ты сама, твоя сестра обращались за изрядное вознаграждение к готовым помочь рукам, вооруженным вязальными спицами и другими острыми предметами. Мой начинающийся Альцгеймер позволяет мне избегать неприятных или слишком неточных воспоминаний. Итак, я не беспокоился, проблема должна была решиться привычным путем. Ты, став добровольной заложницей работы, бегала от ателье к поставщикам, от поставщиков к клиентам, бегала и была счастлива. Ты зажигала, хоть так тогда еще не говорили. И потому, в твоей эйфории, ты восприняла случившееся как хорошую новость. И победоносно сообщила мне:
— Дорогой, мы ожидаем счастливого события!
Моя мать, с которой я поделился новостью, очень встревожилась. Она, всегда мечтавшая о дочке, сочла меня своим несчастным дитятей, которого соблазнили, заморочили и в скором времени бросят с пащенком на руках.
— Что ты несешь, мама?
— Вы ведь даже не женаты.
— Ей некогда.
— Ей некогда?
— Она работает.
— Работает? Она тебя бросит, точно!
— Что ж, буду отцом-одиночкой. А ты поможешь мне растить малыша.
— Как же, рассчитывай на меня, охолони!
Твои родители отреагировали не так бурно.
Твоя мать осведомилась:
— Вы собираетесь пожениться?
— Да, мама.
— Когда?
— Когда у меня будет время, сейчас разгар сезона, мама.
— Но надень хотя бы обручальное кольцо для клиентуры.
Твой отец был еще сдержаннее. Я уже ездил на каникулы со всей семьей, и он мог оценить мой характер, весьма уравновешенный для психически больного, сбежавшего из дома скорби. Я громко кричал по поводу и без повода, часто даже бранился и каждые два-три дня собирал чемоданы, чтобы разобрать их по твоей просьбе до следующего срыва. Да, он, думаю, составил не самое лестное мнение о моих скачках настроения и о моем, скажем так, непростом характере. И вот однажды вечером, уединившись с тобой, в шляпе а-ля Хэмфри Богарт, на которого он походил также сдержанной силой и умением владеть собой, отец спросил тебя, в свою очередь:
— Зачем тебе опять выходить замуж?
— Я хочу детей, папа.
— Обязательно нужен муж, чтобы иметь детей? — Он показал на твой живот кончиком сигареты. — Главное, кажется, уже сделано, не так ли?
Мы были на шестом месяце. Он намекнул тебе, что я горлопан и что характер у меня скверный. Об отсутствии у меня профессии и денег он не говорил, только о характере.
— Это у него пройдет, папа.
— Это никогда не проходит, с возрастом становится только хуже.
В квартале по твоей репутации был нанесен чувствительный удар. Ты больше не была лакомой добычей для всех потенциальных свекровей района Сантье в их охоте за невестками. Теперь ты была почти матерью-одиночкой. А когда узнали, кто счастливый избранник, над тобой стали открыто смеяться.
— Она бросила чудесного парня, который теперь купается в золоте, в золоте!
— И со спортивной машиной!
— И все ради кого?
Мы были на седьмом месяце. Ты готовила летнюю коллекцию.
На восьмом месяце твой отец, все понявший, начал срочно показывать нам квартиры. Мы остановились на одной, трехкомнатной, на углу улиц Энгиен и Фобур-Сен-Дени, напротив кафе «У Жаннетт», в котором мы часто бывали до «Ла Шоп» и стали снова бывать после. «У Жаннетт» существует и по сию пору, в первозданном виде, одно из немногих уцелевших доказательств того, что все рассказанное мной — история подлинная.
Мы были на девятом месяце, и следовало немедленно бежать к господину мэру 10-го округа, чтобы не слишком осложнять появление подарка, который уже были готовы послать нам феи. Накануне свадьбы ты отправилась в парикмахерскую рядом с «Амбигю». В парикмахерских ты бывала редко. Ты не любила ни начес, ни укладку, ни локоны, и тебе никогда не приходилось красить волосы. Ты всегда хотела оставаться как есть, без прикрас. Ну вот, когда вы, ты и твой живот, уселись в кресло, ты сказала парикмахерше: «Не слишком вычурно, пожалуйста, я завтра выхожу замуж». Парикмахерша выронила все свои бигуди, расчески и ножницы. Она и сама едва удержалась на ногах, пораженная жестокостью твоей злокозненной судьбы, которая представлялась ей горькой и трагической с этим замужеством in extremis[33]. Она чуть не плакала. Ты обожала пересказывать этот эпизод и делала это куда лучше, чем я сейчас.
«Ателье»
15 января 1966-го мэр 10-го округа отвел меня в сторонку перед самой церемонией и шепнул мне на ухо:
— Я могу, увы, дать вам только два дня.
— Два дня?
— Да, два дня, увы. Был бы рад больше, но…
Только внимательно прочитав наше новенькое свидетельство о браке мы нашли наконец объяснение этим милостиво дарованным двум дням.
