Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт
Интерес британской и американской прессы к судьбе обездоленной европейской аристократии, особенно русских, был настолько велик, что в 1921 году американский журналист Фредерик Коллинз из журнала Woman’s Home Companion, явился в Париж писать статью под названием «Что случилось с дворянством?». «Все эти баловни судьбы выпали из поля нашего зрения, – говорилось в подзаголовке. – Где они сейчас, что люди думают о них и что они сами думают о себе?» Статью сопровождала фотография Марии Павловны в гостиной скромной двухкомнатной квартирки, где она жила, недалеко от мастерской; читателям сообщалось, что, хотя она некогда «унаследовала самое роскошное частное собрание драгоценностей в мире, украшения, надетые на ней сейчас, все из стекла»52.
В первые дни своего модного бизнеса Мария, Сергей и его родители, князь и княгиня Путятины, вместе тяжело трудились в их первой скромной мастерской при эпизодическом, не особенно эффективном вкладе Дмитрия, который, по словам журналиста Бейзила Буна, посещавшего ателье, «сделал несколько набросков»53. А вот Мария вложила в их дело все свои силы, следуя рекомендациям Шанель. Дмитрий, казалось, был неспособен найти себе хоть какое-то полезное применение. Ему недоставало силы воли, чтобы начать новую жизнь. Тем не менее из-за участия в убийстве Распутина он неизменно привлекал внимание европейской прессы, хотя ни разу этим не воспользовался; для него то был вопрос чести. За неуловимым великим князем Дмитрием Павловичем и стал в первую очередь охотиться в Париже Фредерик Коллинз, чтобы взять у него интервью. Он по-прежнему являл собой «образец русского великого князя – стройный, ухоженный… с тончайшей талией», но, конечно, в отличие от великих князей прошлого, без богатства. Пользуясь своим шармом и изысканной внешностью, он ужинал в дорогих ресторанах, предоставляя спутникам расплачиваться по счетам. Коллинз много дней следовал за Дмитрием по пятам, неоднократно пытался вовлечь его в беседу, но Дмитрий «ограничивался дежурными любезностями». Наконец журналисту удалось загнать свою добычу в угол в клубе под названием «Акации», где тот выпивал с богатыми и знаменитыми, включая принцессу Мюрат, американского импресарио Флоренса Зигфельда, популярную романистку Элинор Глин, инфанта Дона Луиса из Испании и сестер Долли – водевильных актрис из Нью-Йорка. Странная компания, но, как выразился Дмитрий, «это не Париж. Это вообще ничто». Тем не менее на тот момент для обедневшего русского это был «весь мир». Причем такой мир, в котором Коллинзу можно было «запросто разговаривать с самим великим князем». Исключение составлял разве что вопрос о том, «каково это – быть бедным»54.
Наконец Дмитрий снизошел до него, и Коллинзу удалось сделать фотографию – первый публичный снимок Дмитрия с 1912 года, по заявлению журналиста. Как живется великому князю, спросил он, горя желанием выяснить, каким образом тот зарабатывает. Дмитрий слегка удивился: «А как живет весь мой класс? Мы ничего не знаем, точнее, ничего не умеем делать». Но у него были друзья, и он взял заем – а потом еще заем, который даже собирался вернуть, – и «так и выжил». Он сказал, что основал собственную компанию; в противном случае пришлось бы, как большинству былых сослуживцев, оказавшихся в Париже, наниматься шофером или таксистом55. Под собственной компанией подразумевалось, конечно же, вышивальное ателье его сестры Марии, которое ютилось в «помещениях для прислуги» в скромном домике в районе, который Коллинз назвал «парижским Гарлемом», по адресу 48, улица Франциска Первого. «Великий план» Дмитрия, как выяснил Коллинз, заключался в том, чтобы давать в своем предприятии «работу эмигрантам благородного происхождения». В другом интервью американской прессе он туманно упоминал о каких-то изобретениях и о бюро, которое «открывает с другими бывшими русскими офицерами, чтобы заниматься механикой» – предприятие, про которое никто никогда больше не слышал56.
С большим трудом Коллинз отыскал мастерскую Марии Павловны в конце темного тупика, поднялся по узкой лестнице и был растроган видом ее обитателей. «Худенькая согбенная пожилая дама в черном бумазейном платье и безупречно чистом переднике вошла, неся в руках ворох блуз, выкроек и шарфов, расшитых дивным узором». Эти изделия, уверял Коллинз читательниц, «превосходили все виденное мною на Рю-де-ля-Пэ». Он был потрясен; еще больше его поразило то, что пожилая дама «с тонким лицом и запавшими усталыми глазами» оказалась вдовствующей княгиней Путятиной, шестидесятипятилетней свекровью Марии Павловны, которая также работала в вышивальной мастерской вместе с другими русскими эмигрантками57. Одежда в ее руках, гордо сообщила она, вся выполнена ее невесткой. Княгиня выглядела такой изможденной, такой худой и «молчаливо-печальной», но «глаза ее оживлялись всякий раз при взгляде на изделия невестки». Мужа ее Коллинз нашел на шаткой задней лестнице, «одетого как банкир на пенсии одевается к вечеру у себя дома на Северной стороне Чикаго – в чистом накрахмаленном воротничке, шелковом галстуке и отлично скроенном светлом летнем костюме». Князь поведал ему, что разрабатывает и шьет вещи в мастерской и что они с женой тут же и живут. Его благородное лицо напомнило Коллинзу короля Эдуарда VII. Ему стало ужасно жаль «этого вежливого пожилого господина», вынужденного теперь «склоняться над гладильной доской, словно подмастерье портного». Он являл собой «образец деклассированной аристократии»58.
В другой комнате наверху Коллинз встретился с «дюжиной представительниц знати», склонившихся над вышивальными машинками, «работающих за два франка в час!» Он пришел в ужас: франк тогда стоил около восьми центов; два франка давали «чаевыми мальчишке, который поднес вам чемодан». За день работы в ателье Марии Павловны платили полтора доллара – но этого хватало, чтобы «не дать графине Апраксиной – некогда прославленной петербургской красавице – умереть с голоду» и поддержать других придворных дам, трудившихся там. «То было лишь выживание, не более, для очаровательной синеглазой княгини Масальской», которая заявляла, что является кузиной царя, и признавала, что поначалу работать было очень нелегко – «видите ли, я же раньше ни в чем не нуждалась».
