Слабак - Джонатан Уэллс
– Приятно было поболтать с тобой, Ярак, – постарался попрощаться я как можно бесстрастнее и торопливо вышел из двери столовой.
Но, прежде чем я успел усомниться в том, что они ринутся следом, меня обступили с двух сторон. Я попытался было вырваться, но они схватили меня за руки и силой потащили в свою комнату – в другое здание, с задним крыльцом, выходившим во двор. Мохаммед грубо усадил меня на стул на крыльце, а Ярак исчез. Через минуту он вернулся с верёвкой и ножницами. Мохаммед держал мои руки за спиной, а Ярак обмотал веревку вокруг меня и завязал её сзади. Я оцепенел. Что это за студенты, которые держат в комнате верёвку про запас?
– У меня нет большого опыта работы парикмахером, но твои волосы возражать не станут. Можешь подправить их позже, если вдруг выйдет криво, – ухмыльнулся Ярак. Мохаммед хихикнул.
Начав спереди, он отрезал чёлку, которая упала мне на глаза, затем перешёл к макушке и отрезал длинные пряди сзади, они посыпались за воротник рубашки. Клоки волос покрыли крыльцо, на голове неравномерно распределились остатки. Когда Ярак стриг, он издавал негромкие кудахтающие звуки в одобрение самому себе, как будто, подстригая меня, совершенствовал мир.
– Что ты думаешь, Мохаммед? Маленькому предателю достаточно? – спросил Ярак.
– Может быть, снять чуть больше с боков? – предложил он.
– Non[34], достаточно. Развяжи его, – приказал Ярак.
Как только я почувствовал, что верёвки ослабли и можно свободно вытянуть руки, я помчался галопом, как жеребёнок. Сердце колотилось от страха и негодования. Захотелось убить своих обидчиков. Привязать их к стульям и брить до крови и полного облысения. Я чувствовал, как адреналин бурлит в моём теле и бьёт в глаза.
Чтобы успокоиться, я прислонился к стене главного здания, спрятавшись от посторонних глаз за кустарником.
Это было таким же вторжением в моё тело, как и сделанное Макэнери. По сравнению с этим папа и Ингрид казались очень даже цивилизованными людьми. Я гадал, почему так много людей стремятся изменить меня. Даже пытливые вопросы Эрика о моих похождениях с Ингрид нарушали мои границы. Казалось, от меня самого теперь ничего не осталось. Даже способность сопротивляться, которую в последнее время начал осознавать всё сильнее и сильнее, теперь вдруг оставила меня. Все почему-то лучше меня знали, как должно выглядеть моё тело. И я уже не чувствовал, что моё тело действительно мне и принадлежало.
Отчаявшись, начав сомневаться в своём физическом существовании, я скачками дошёл до комнаты. Даже не захотел посмотреть, как они искромсали мои волосы. Мне теперь было всё равно.
Я споткнулся на лестничной площадке второго этажа и услышал несколько нот знакомой песни: “Lucky Man” группы “Emerson, Lake and Palmer”. Даже этажом ниже я мог расслышать припев: “Ooh, what a lucky man he was”[35].
Подойдя к двери, я понял, что песня доносится из моей комнаты. Дверь оказалась приоткрытой. Осторожно открыв её до конца, я увидел невысокого мужчину, одетого в длинное синее пальто, раскачивающегося в такт медленно нарастающему припеву. Когда он повернулся, я сразу узнал одного из странных бесформенных мужчин из приюта. Но как он попал в мою комнату?
Я напрягся, предчувствуя конфликт. Но когда мужчина посмотрел на меня, я заметил, что его подбородок мокрый от слюны, а глаза выпучились под тяжестью лба. По несчастному взгляду незваного гостя стало понятно, что тот безобиден. Чтобы объяснить своё присутствие, он тихо и просто произнёс:
– J’aime la musique qui secoue[36]. – Затем он поднял иглу и поставил её на начало песни.
Его тело, движимое мелодией припева, раскачивалось вперёд и назад. А я стоял рядом с ним. Его удовольствие казалось искренним и глубоким: в нём не чувствовалось угрозы (хотя его руки, висевшие по бокам, были сжаты в кулаки). Он тихо напевал, оторванный от себя самого.
Когда песня закончилась, он поднял иглу и снова, уже в третий раз, поставил её на начало. Я даже не шелохнулся, чтобы остановить его. Мы так и слушали музыку – вместе, молча. Когда песня закончилась, я понял, что он собирается включить её снова, но я – осторожно, как только мог – вынул тонарм из его руки.
– Il faut rentrer maintenant[37], – произнёс я. Он посмотрел на меня своими тёмными сонными глазами и попятился к лестнице.
Я вдруг почувствовал странное спокойствие. Незваный гость вернул мне тот покой, каким я обладал последние месяцы. Возможно, его собственное спокойствие теперь поселилось и во мне. Я лёг на кровать и на минуту закрыл глаза, прежде чем снова поставить иглу на начало песни.
“Ooh, what a lucky man he was”, – повторялось в припеве.
Глава 9
Когда я вошёл в парадную дверь своего дома, мне вдруг показалось, что часы с кукушкой (которые мы купили во время первой поездки в Лозанну и которые остановились ровно в тот момент, когда я уехал) снова пошли: пластиковые фигурки возобновили свою обычную работу, стали собирать дрова и кружить вокруг затянутой снегом крыши шале. Мои братья и сестра бросились обнимать меня, повисли на моих руках и плечах, прижались к моим ногам. Синдбад тыкался в нас носом, а с его пасти по бокам свисала слюна.
Мать сначала обняла меня, а затем отодвинула на расстояние вытянутой руки, чтобы увидеть меня целиком.
Я оставался прежним… Но всё же уже не был прежним! Пускай на меня напали, я пострадал. Но теперь я расправил плечи – и чувствовал это в себе. Моя уверенность возросла, а моего французского теперь хватало для понимания большей части того, о чём говорили в классе. Даже сленг, второй после английского язык в «Кафе де ла Роз», стал частью моего лексикона. Я чувствовал себя чем-то большим, хотя бы в собственных глазах.
Папа стоял немного в стороне от остальных, давая им возможность первыми пообщаться со мной.
– Что случилось с твоими волосами? – удивилась мама. Мой причесон, дело рук турков, немного пооброс, и я стал выглядеть как нечто среднее между Франкенштейном с маленькой головой и Распутиным (или каким-нибудь другим безумным русским монахом). Неровная чёлка напоминала зубчики ножниц зигзагов, бока выглядели ужасно неровными.
– Это долгая история, – ответил я. – Расскажу позже.
Папа подошёл ближе и окинул меня проницательным взглядом.
– Ты ведь не начал посещать эту православную церковь?
Мы рассмеялись. Папин абсурдный юмор казался приятным и родным, он был такой же частью дома, как шторы или ковёр. А турецкая стрижка действительно смотрелась несколько кособокой,
