Моя жизнь и стремление. Автобиография - Карл Фридрих Май
Поверьте, ни один преступник не желает себе зла, все они желают добра. В глубине души у каждого есть стремление быть не только физически, но и морально свободным, даже если он кажется неисправимым. Но где эта голая, голодная душа должна хорошо одеться и хорошо напитаться, и именно в этическом смысле хорошо. Из себя? Из воскресных проповедей о прибежище? Из немногих коротких визитов капелланов и других официальных лиц? Из жизни со своими криминальными товарищами?
Отвечайте на эти вопросы как угодно, главным источником всего образования, совершенствования и возвышения в таких обстоятельствах может быть только библиотека.
Заключенный, кто ведет себя так, чтобы ему не запрещали читать, получает книгу на неделю. Ее содержание составляет духовную диету для тех, кто жаждет еды в течение семи дней. Ему не разрешено выбирать книгу, он должен брать то, что получает. То, что вы даете ему, может сделать его счастливым, а может стать для него несчастьем, может стать для него руководством или наказанием, может привести его к самопознанию и пониманию, но также может возмутить и ожесточить его.
Один из моих товарищей по заключению, остроумный банкир, три года из четырех лет не получал для чтения ничего, кроме старого «Frauendorfer Blätter» (печатный лист «Крестьянка», издание для женщин, живущих в деревне — прим. перевод.), сухих инструкций по садоводству, которые не могли ни заинтересовать его, ни принести ему никакой пользы.
Он терпел это с все возрастающей горечью, пока я не пришел в библиотеку и не предложил ему что-то более подходящее.
Впечатлительный актер был так расстроен рассказами Иеремии Готхельфа (швейцарский народный писатель — прим. перевод.), что был близок к наказанию штрафом. Последнее, что ему пришлось прочесть, называлось «Как пять девочек плачевно гибнут от бренди».
Зато когда я дал ему книгу Эдмунда Хёфера (ведущий немецкий романист второй половины 19 века и известный историк литературы — прим. перевод.), он был так счастлив, как если бы я подарил ему состояние.
Социал-демократ мастер-сантехник пал жертвой длинной серии назидательных книг. Он яростно клялся мне, что ради Бога таких книг выдавать нельзя. Он обанкротился только из-за крайней нужды, но авторы и редакторы этих текстов были банкротами из-за самонадеянности и высокомерия, и заслуживали, по крайней мере, такого же тюремного заключения, что и он.
Такие примеры показывают каким образом я впервые познакомился со своей библиотекой, а затем и с потребностями ее читателей.
Это повлекло за собой серьезные и сложные психологические соображения и привело к печальному выводу, что таких книг, которые нам нужны, было очень мало. Они отсутствовали не только в нашей тюремной библиотеке, но и в литературе.
Я думал о своем детстве, о маленьких трактатах, которые читал, и о мусоре, отравившем меня, я все думал и сравнивал.
Затем меня осенило.
Только ли осужденные содержаться в заключении? Разве все — не заключенные? Разве за стенами не находятся миллионы людей, кого нельзя увидеть глазами, но которые существуют?
Неужели заключенным тюрьмы нужно приручить только тело?
Неужели лишь заключенным пенитенциарного учреждения нужно приручить тело, чтобы высшая часть нашего существа, исходящая свыше, могла вступить в свои права?
Не должно ли все низшее стать связанным у всех смертных, то есть у всего человечества, чтобы душа, обретающая таким образом свободу, могла подняться к высшему земному идеалу, к благородному человечеству?
И разве не религия, искусство и литература должны нас вывести из таких глубин к таким высотам?
Литература, к которой я, заключенный, ограниченный узкой камерой, тоже принадлежал!
Продолжая размышлять в этом направлении, я пришел к соображениям и выводам, которые казались самыми странными, но были, конечно, вполне естественными.
Стало светлее между четырьмя узкими стенами, они расширились. Сначала я прозревал, затем увидел и, наконец, осознал скрытые, но, тем не менее, тесные связи между самым маленьким и величайшим, физическим и душевным, физическим и духовным, конечным и бесконечным.
Именно тогда я начал понимать глубокий смысл старых любимых сказок моей бабушки.
Я всю ночь не спал и думал. Я был прикован цепями к самому глубокому, низшему, самому презираемому Ардистану и отправил все свое желание и все свои мысли в яркий, свободный Джиннистан.
Я представлял себя потерянной человеческой душой, которую невозможно найти вновь, если она не найдет себя снова.
Это новое открытие никогда не произойдет высоко в Джиннистане, но только здесь, в Ардистане, в земных страданиях, в муках человечества в страданиях блудного сына нашей библейской истории.
Мое воображение начало воплощать в жизнь то, что я искал, чтобы суметь ухватить и удержать это. Оно обитало и жило во мне. Но не только там, но и снаружи, повсюду, в каждом другом человеке, в том числе в человеческом роде, рассматриваемом как множественное и единое.
Затем во мне возникла моя Мара Дуриме, великая, чудесная человеческая душа, кому я придал форму моей любимой бабушки.
Тогда же во мне впервые появился мой Тателла-Сатах, тот таинственный «Хранитель Великого Лекарства», с кем мои читатели познакомились в моем тридцать третьем томе.
И тогда родилась идея «Виннету». Конечно, пока только мысль, а не он сам, о ком я узнал позже.
В то время я прочел почти все психологические труды в служебной библиотеке и те другие, что привлекли мое внимание, я сказал почти, но это было бы неправдой, потому что я медленно разбирал их, слово за словом, и впитывал каждое слово с размышлениями в себе, что, скорее всего, не очень обычно, но я делал это задыхаясь, с голодом, с пылом, как будто моя жизнь, мое блаженство зависело от того, чтобы очиститься внутри себя.
И только тогда, когда я поверил, что нахожусь на правильном пути, я вернулся в свое детство и пробудил в себе старое смелое желание «стать рассказчиком, как ты, бабушка».
Я нашел все, что нужно было рассказать в одном из самых больших и богатых мест, в тюрьме.
Все, что течет вовне так легко и так тонко, так свободно, что это невозможно уловить и тем более это увидеть, сгущается и сгущается. И противоположности, которые смешиваются снаружи как на плоской поверхности, так высоко поднимаются там горах, что в таком увеличении становится очевидным все, что остается
