Томаш Ржезач - Спираль измены Солженицына

А желание выделиться? Логично ли это? И да и нет. Оно воодушевляет. Разумеется, даже находясь за решеткой, он может быть лучшим из заключенных. Первым среди прочих. Этого он и добивается.

И в голове у него все мелькает одно слово: «Удалось!..» Солженицын в общей камере №67 в ожидании. Чего? Суда? Да, конечно. Но главным образом — амнистии, которая будет объявлена после победы. А победа уже, как говорится, на пороге. И наконец она пришла.

Наконец-то!

Над Берлином развевается Красное знамя. (То самое, за которое поднял тост Сергей Сергеевич Родимцев в сталинградской штаб-квартире, когда с Волги дул сиверко, а в штабе гвардейской 13‑й пили «сталинградское шампанское».)

«Ошалевшие от радости люди бегали по ошалевшим улицам. Кто-то стрелял в воздух из пистолета. И все радиостанции Советского Союза разносили победные марши над израненной и голодной страной» — так описывает Александр Солженицын момент победы в своем творении «В круге первом».

Люди действительно были вне себя от радости. Еще бы! Они выиграли войну! Войну, которая унесла жизни двадцати четырех миллионов их соотечественников. Стреляли в воздух в Праге, в Берлине; капитан Бурковский рассказывал мне, что на Черном море на радостях начала стрелять вся эскадра… Играли победные марши? Конечно! Но великий всенародный праздник Солженицын стремится подать как нечто почти патологическое. А почему бы и нет? У него свой резон, чтобы ненавидеть миг Победы: он сидит на Лубянке, а из окна камеры №67 тоже видны отблески салюта Победы, осветившего небо Москвы.

Подследственные вне себя от радости. Конец войне! «Амнистия, амнистия», — распевает в одной из камер армянин, задержанный контрразведкой в Румынии.

Победители бывают великодушны, и момент, который безошибочно предусмотрел в своих расчетах Александр Исаевич Солженицын, наступил. Но проходят недели, а помилования все нет. Только 7 июля 1945 года Президиум Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик объявляет амнистию. Помилованы мелкие воры и мошенники, мелкие преступники всех сортов: люди слабохарактерные или случайно оступившиеся в сложной игре под названием «жизнь».

Советское общество устами юристов, составлявших решение о помиловании, словно повторило стихи Расула Гамзатова:

Провинился друг и повинился —Ты ему греха не поминай.

Но те, кто не помогал победе, кто, наоборот, так или иначе препятствовал ей, пусть получат, что заслужили. Почему народ, потерявший стольких своих сынов и дочерей, что четыре раза полностью опустела бы Швейцария, более пяти раз — Голландия и почти дважды — Чехословакия, должен прощать врагов, предателей, трусов и даже тех, кто запятнал себя кровью своих сограждан?

То был бы не акт великодушия, а девальвация самой дорогой валюты, которой было уплачено за победу. Такие, как Солженицын, не достойны великодушия.

Это суровое, мудрое и справедливое решение в знак глубокого почтения памяти жертвам советского народа.

И вот впервые в жизни «великий калькулятор» Александр Исаевич Солженицын просчитался. В важном для себя деле — в предположении о том, что через несколько неприятных недель или максимум месяцев он вступит в полосу безопасной мирной жизни. И этого Солженицын никогда не простит советскому правительству. Никогда. В книге «Архипелаг ГУЛаг» в пример нынешнему советскому правительству он ставит очень обожаемого им «державного государя-батюшку» Николая II. Он пишет, что тот был молодец и после революции 1905 года помиловал всех политзаключенных.

Пока что Солженицын в камере №67 на Лубянке. Следствие подходит к концу, и ему предъявляется обвинение по статье 58 Уголовного кодекса, п. 10 (антисоветская агитация) и п. 11 (попытка создания антисоветской организации). Всеми силами он пытается выкрутиться. Его поведение удивительно: почти змеиное движение его души — спираль подлейших мыслей и предательских действий.

«Солженицын сидит в кабинете прокурора подполковника Котова, который осуществлял надзор за правильностью расследования. Сейчас он лениво листает «Дело». Усталость Котова передается Солженицыну. А он просит лишь о том, чтобы его не обвиняли по п. 11.

— Какая группа? Ведь на самом деле всего только двое!

Подполковник Котов объясняет, что один человек — это человек, а двое — это люди! Это значит группа» — так воспроизводит повествование Солженицына Наталия Алексеевна Решетовская. Но подполковник Котов — военный прокурор, а не добряк Бершадский, учитель истории. Его не упросишь, и Солженицын наталкивается на стену. Ведь он, собственно, ничего особенного и не хотел от прокурора Котова. Только чтобы его не обвиняли по п. 11! Только! Вероятно, именно этот пункт не сулил ему спасения. Может быть, он сознательно не строил обвинения именно по этому пункту, лишь бы не предстать перед военным трибуналом и не попасть под расстрел. Но разве он не пытался принести в жертву этой цели Кирилла Семеновича Симоняна, Лидию Ежерец и людей совсем незнакомых? Разве не он состряпал донос (лишь бы только укрыться от мин и снарядов) и на Наталию Решетовскую за ее якобы антисоветскую деятельность? (На одном витке своего жизненного пути, когда в выходной день он ходил по Пушкинскому бульвару, он «сходил с ума от любви», а на другом витке — в 70‑е годы — Солженицын обвинит Решетовскую в том, что она агент КГБ, приставленная для слежки за ним.)

Теперь антисоветская группа, которую он с таким трудом создавал, не нужна Солженицыну. Она ему не подходит. Обвинение по п. 11 может значительно повысить меру наказания. И Солженицын предпринимает попытку отмежеваться от своего «детища». Однако это ему не удалось. Он еще раз протягивает руки в надежде на советское милосердие.

Наступает пора покаянных признаний, сожалений. Ему известно, что это снижает наказание, благоприятно влияет на условия жизни в заключении. Солженицын кается. (Как кощунственно звучат в этой связи слова, которые он произнес двадцать девять лет спустя в цюрихской квартире чешского эмигранта доктора Голуба: «Россия должна покаяться!») В результате Виткевич, обвинявшийся только по п. 10 и сказавший суду правду, отправился в исправительно-трудовые лагеря на десять лет. А Солженицын отделался лишь восемью годами. (?) Если бы я был гражданином Советского Союза, я бы потребовал для него более сурового наказания.

А впрочем, в этот момент Александр Исаевич Солженицын и так стоит не только на распутье своей поразительной и запутанной жизни, но и перед судом истории. В самом деле, больше того, как он сам себя наказал, никто его не накажет.

Глава VIII. «ШАРАШКА»