Томаш Ржезач - Спираль измены Солженицына

Кирилл Семенович продолжал мне рассказывать:

«„Вы должны написать объяснение“, — сказал мне следователь. Я написал. Оно уместилось на половине странички. Я подал листок следователю. Он положил его в папку с доносом и сказал, что мне можно идти. Но я не спешил уходить.

— Скажите, — я обратился к следователю, — зачем Солженицын сделал это перед самым окончанием срока заключения?

— Интересно, а как вы сами это объясняете? — ответил мне следователь вопросом на вопрос.

Я врач, поэтому для меня было легче найти объяснение. И я истолковал этот случай как следствие транса.

— Транса? — с насмешкой переспросил следователь. — Скажите мне, доктор, как может транс сочетаться с холодным расчетом? Да он просто дрянь-человек».

Только во второй половине 50‑х годов Кирилл Семенович узнал, что первый донос на него Солженицын написал в 1945 году. На Лубянке. В один из тех четырех дней, о которых Солженицын позднее напишет: «Я вел поединок со следователем».

Этот «поединок» на Лубянке носил довольно странный характер. Солженицын действительно «давался следователю в руки». Он доносил и доносил… На беднягу Власова, которого случайно встретил в офицерском вагоне, на Лидию Ежерец, Кирилла Симоняна и… на Наталию Решетовскую, свою любимую тогда жену.

Можно ли это доказать?

Конечно, да.

Когда мне удалось найти бывшего следователя Солженицына и коснуться этого вопроса, он мне сказал:

«Для меня было просто невероятно — как можно так оклеветать самых близких людей!.. — И продолжал: — Я отступаю немного от правил своей бывшей службы, но это дело настолько давнее и уже долгие годы лежит в архиве, что я, пожалуй, могу вам о нем рассказать. В «Резолюции №1» Солженицын предлагал создать конспиративные «пятерки» (как в белогвардейской организации НТС, которая сейчас работает на Западе). Я его допрашивал прежде всего по переписке с его женой, Н. А. Решетовской, и друзьями, прежде всего К. С. Симоняном и Л. Ежерец. Солженицын мне сказал, что он хотел сделать из этих людей руководителей конспиративных пятерок…»

После битвы каждый ефрейтор чувствует себя генералом. Так и Солженицын. Опять он извлек для прессы историю этой старой резолюции и настойчиво стал доказывать, что это чуть ли не исторический документ борьбы против «сталинизма» и что написал он ее один, без Н. Виткевича (которого, как уже читателю известно, хладнокровно «посадил» из-за этой же резолюции).

Сейчас Солженицын в тюрьме. И пишет доносы.

Кирилл Семенович Симонян своими глазами видел и читал второй солженицынский донос, а о первом доносе ему известно… от самого Солженицына!

Профессор Симонян описывает это так: «В конце 60‑х годов в одном из ответов на мои письма Солженицын объясняет, что в 1952 году никакого доноса не писал. В своей «информационной записке» 1952 года он-де изобразил меня в таких светлых красках, что буквально спас меня от ареста… Это был удар для меня. Значит, он сразу признал два факта: имел место не только донос 1952 (это-то мне было известно), но и донос 1945 года, о чем я еще не знал. Тогда я подумал: если в тетради 1952 года я изображен в «светлых красках», то — боже мой! — как же я представлен в тетради 1945 года»[20].

«Когда в процессе реабилитации мне показали донос Солженицына, это был самый страшный день в моей жизни», — скажет мне в Брянске доцент Виткевич, принадлежавший к избранному братству тех, кто пережил «сорок первый». А солженицынская бесхарактерность не была для Виткевича открытием. Он знал, что его посадил друг Морж. Но следователю Виткевич, который был арестован через два месяца после Солженицына, рассказывает о последнем как о хорошем и нужном для армии офицере. Он хочет быть объективным, подчеркивает положительные черты своего друга Сани…

— Так посмотрите, что о вас говорит он, — слышит Виткевич голос следователя, — ваш приятель высказывается о вас довольно резко.

Николай Виткевич позже заявит: «Честно говоря, я сначала не поверил следователю. Мне показалось, что это обычный тактический прием».

Пройдут годы. Николай Виткевич уже на свободе, и его должны реабилитировать. Во время процесса реабилитации ему предложили ознакомиться с протоколами допросов его друга, кровного побратима, товарища-мушкетера.

«Трудно, очень трудно, — сказал мне Виткевич, — описать те чувства душевной боли, разочарования, досады и гнева, которые охватили меня после ознакомления с доносом Солженицына. Он писал о том, что якобы с 1940 года я систематически вел антисоветскую агитацию, замышлял создать подпольную подрывную группу, готовил насильственные изменения в политике партии и правительства, злобно чернил Сталина… Я не верил своим глазам. Это было жестоко. Но факты остаются фактами. Мне хорошо были знакомы его подпись, которая стояла на каждом листе, его характерный почерк — он своей рукой вносил в протоколы исправления и дополнения. И — представьте себе! — в них содержались доносы и на его жену Наталию Решетовскую, и на нашу подругу Лидию Ежерец».

Когда-то он писал: «Мы как два поезда, движущиеся с одинаковой скоростью…» И Солженицын попытался перевести стрелку. Он сделал это с такой ловкостью, что «поезд Виткевича» — ведь все еще шла война — мог врезаться в «стенку». Виткевич мог угодить под расстрел. Он оказался у него в руках, критикуя Сталина. Таким образом, честный и прямой Кока в течение десяти лет будет лечить свою «лейтенантскую краснуху» в лагерях.

Резонен вопрос: откуда взялась у Солженицына подобная безудержная потребность, неутомимая жажда обвинять и, может быть, губить своих близких?

Я убедился в том, что Солженицыным двигали страх и стремление выделиться. Любой ценой! Всегда! Всюду!

Да, Солженицын боится одиночной камеры — она и в самом деле неприятна, — боится высшей меры наказания, опасается за свои удобства, за свою жизнь. Если уж он решился на жизнь в заключении, он должен максимально облегчить себе ее, чего бы это ему ни стоило. Поэтому он говорит и говорит…

Ему известно, что каждое слово, заносимое в протокол, поворачивает ключ в камере предварительного заключения и ведет Солженицына туда, где условия более сносны.

А желание выделиться? Логично ли это? И да и нет. Оно воодушевляет. Разумеется, даже находясь за решеткой, он может быть лучшим из заключенных. Первым среди прочих. Этого он и добивается.

И в голове у него все мелькает одно слово: «Удалось!..» Солженицын в общей камере №67 в ожидании. Чего? Суда? Да, конечно. Но главным образом — амнистии, которая будет объявлена после победы. А победа уже, как говорится, на пороге. И наконец она пришла.