Реквием по Марии - Вера Львовна Малева
Папа между тем продолжал упорно молчать.
По мнению Марии, пища могла бы быть намного вкуснее, не будь так приправлена сахаром. Сладкими на вкус были даже цимес из толченой фасоли и плэчинты с картофелем, смешанным с жареным луком, запахами которого, казалось, был навеки пропитан весь дом. И все же она отведала всего понемногу, чтоб не обидеть мадам Табачник.
После обеда Рива решила наконец выйти в город, как сказала ее мать, «на свежий воздух». Они выходили со двора, провожаемые заботливым взглядом мадам Табачник. Лиловое пятно праздничного, «воскресного» халата качалось в проеме двери, пока девушки не скрылись за углом.
Вечером, возвращаясь домой, Мария мучилась угрызениями совести. День в компании с Ривой она провела приятный, но разве к этому стремилась душа, когда ей так не терпелось уйти из дома? Она плохо поступила, огорчив родителей. Но что было делать, если с того дня, как увидела этого незнакомого парня, она места себе не находит, сама не знает, что с ней происходит?
…Как и сейчас, она ехала в трамвае. С тем только различием, что была немыслимая давка. Пришлось держаться за поручень, хотя особой нужды в этом не было. Трамвай был так забит, что даже при сильных толчках никто бы в вагоне не упал. А ждать другого не хотелось. В тот день нужно было пораньше вернуться домой. Похороны оставили горький осадок в душе, необъяснимую подавленность. В конце концов, она даже не была знакома с покойной. Но ее потрясла преждевременная, внезапная смерть девушки. Хотелось поскорей оказаться в своем тихом дворике со старой акацией, которая, несмотря на возраст, все еще благоухала сладким медовым запахом пышных белых гроздьев, увидеть спокойное лицо мамы, склоненное над колыбелью Ионела, услышать, пусть и резкие, слова отца, полакомиться плэчинтами тетушки Зенобии и, кто знает, спеть с неней Миту одну из тех старинных безыскусных песен, которые давно уже не пела. Акации цвели и на кладбище. Целое море цветов, словно посылая прощальный привет, заливало сладкими нежными ароматами гроб, в котором холодная, с синеватым лицом, безучастная ко всему лежала Софи, Зося, дочь комиссара полиции Делинского, одна из первых красавиц города. Она умерла в одночасье, и никто не знал, в чем причина смерти. В двадцать один год ни с того ни с сего не умирают, и по городу поползли самые противоречивые слухи. Тут и в самом деле был повод для разговоров и домыслов. Поэтому и траурная процессия растянулась на несколько улиц: священники в богатых одеяниях, родственники, приятели, знакомые, коллеги и подчиненные комиссара, подруги и поклонники Зоси, более же всего обычные зеваки. Многие из них надеялись на ложку поминальной кутьи — это относилось к бедному люду, другие были просто любители посудачить. Говорят: сердечный приступ, только где там!.. Чего не хватало этой девушке, чтоб невзначай заболела сердцем? Нечего было есть, порвались сапожки и не знала, на что их починить? Из-за этого смерть к человеку не приходит. Наверное, несчастная любовь! Или, может, счастливая, но юноша оказался неподходящей парой. Потому что с ее отцом, комиссаром Делинским, шутки плохи. Многим приходилось иметь с ним дело. Свинья, каких свет не видел.
К величайшему удивлению Марии, эта самая «невиданная» свинья, о котором она слышала от нени Миту, весь содрогался от рыданий, стоя у гроба. Мария отлично это видела. Весь их хор, приглашенный на отпевание, стоял на краю кладбища, куда вскоре принесли гроб. У Марии до сих пор стоит в ушах стук молотков, означавший, что отныне над девушкой распростерлась беспросветная тьма. Никто в семье Марии до этого времени не умирал, и она не знала еще горечь утрат. Вцепившись руками в рейку ограждения, которым была отделена могила от многочисленной толпы, она чувствовала, что вот-вот расплачется от жалости к этой незнакомой девушке, так рано покинувшей мир, бывший для нее конечно же не чужим и не враждебным… Мария не могла даже пошевелиться, чтоб достать платок и утереть бегущие по щекам слезы.
И вдруг настроение ее резко изменилось. Слезы в уголках глаз высохли. Чувство отчаяния, безнадежности и горечи ослабло, стерлось. И другое ощущение — беспокойства и недоумения — теперь уже владело ею. Оживление пришло само по себе, неожиданно и властно. Она осторожно огляделась вокруг. Невдалеке от нее, между двумя облаченными в траур господами, стоял высокий тоненький юноша в элегантном люстриновом костюме. В руках он держал шляпу с широкими полями. А сам… а сам настойчиво, упорно смотрел на нее своими большими светлыми, кажется, серыми глазами. В его взгляде было что-то вопрошающее и в то же время влекущее. Смутившись под этим пристальным взглядом, она повернула голову. Потом, после похорон, господа в трауре и юноша сели в трамвай. На Александровской господа сошли, и она внезапно оказалась рядом с юношей. Трамвай тащился, покачиваясь и позванивая, долго стоял на стрелках, ожидая встречных трамваев, пассажиры входили и выходили, участники траурной процессии сошли в основном в верхней части города, и теперь на гладко отполированных желтых досках сидений были совсем другие люди. Мария тоже села на освободившееся место. Юноша продолжал стоять, делая вид, будто смотрит в окно. Но она все же несколько раз поймала на себе его взгляд. Брошенный украдкой, он тем не менее был таким же пристальным и жадным, как и раньше. На последней станции, рядом с родильным домом, он все еще оставался в полностью опустевшем вагоне. Однако следом за Марией не вышел, только еще раз посмотрел на нее, теперь уже открыто, без всякого смущения. Трамвай тронулся, и на углу Катульской улицы он опять выглянул в окно, затем повернул голову в ее сторону. Она уже вышла и тоже оглянулась — тогда юноша сделал приветственный взмах рукой. Жест был смущенный, застенчивый, и она почти бессознательно ответила на него. Юноша рванулся к выходу, словно намереваясь соскочить на землю, но в это время трамвай с резким звоном тронулся.
С тех пор, где бы она ни находилась — на занятиях, дома, в соборе, — ей все время казалось, что юноша стоит где-то неподалеку или же давным-давно ждет ее на остановке трамвая, там, где они расстались. И тогда она готова была все бросить и бежать туда. Словно слышатся в ушах слова мамы, жалующейся тетушке Зенобии или другим соседкам: «Ума не приложу, что случилось с моей Мусей! А была такой послушной, такой смирной девушкой!» Но откуда было знать маме,
