Николай Кузьмин - Войсковые разведчики в Афгане. Записки начальника разведки дивизии
В назначенное время подошла бронетехника. С ней прибыли еще афганцы, человек 100, и грабеж возобновился с новой силой. В нашей колонне пришел «царандоевский» «Урал-375», они его нагрузили так, что он весь перекосился. Причем если военную форму и предметы военного снаряжения они отбирали вполне законно, то все остальное – уже экспромтом.
К вечеру подошла еще одна колонна нашей дивизии вместе с комдивом. Я доложил ему обстановку и результаты действий десанта. Потерь у нас не было, о трофеях я уже говорил. Шаповалов одобрительно похлопал меня по плечу и отпустил.
Всю ночь я с переводчиком допрашивал пленных и задержанных. Далеко не все сдались добровольно. С боем была захвачена группа душманов, численностью человек 15, которые оказали ожесточенное сопротивление.
Эти не скрывали своей ненависти к нам. Узнать у них практически ничего не удалось. После допроса я передал их афганцам. Там у них было что-то вроде военно-полевого суда, и они быстренько с ними разобрались. Где они их расстреливали, я не видел, но начальник ХАД Таджмамад сказал, что они уже никогда не будут с нами воевать.
Там я увидел все жестокости гражданской войны. Хотя душманы были для нас врагами, но личной ненависти к ним я не испытывал. Никто из них ничего плохого лично мне не сделал, так же как и всем нашим. А у афганцев совсем другое дело. Там между ними была кровь, и кровь немалая.
Я знал одного хадовца, командира отряда, по имени Гулям Хайдар, так у него не то что семья, а весь его род – 52 человека, включая женщин и детей, был истреблен главарем Шафиком.
Когда он попал к ним в плен, ему отрезали губы, привязали к столбу и били палками до смерти. Живым он остался абсолютно случайно. Ходил с подвязанным на месте рта черным платком, там у него были обнаженные зубы как у черепа. О его жестокости ходили легенды. Сколько он убил душманов, знал только он один. Он поклялся убить Шафика, не знаю, выполнил ли он свою клятву или погиб сам. И таких афганцев было много с обеих сторон.
Война набирала обороты и стремительно росла численность вовлечекаемых в нее людей. Вольно или невольно мы, абсолютно посторонние в этом противостоянии, тоже становились для них непримиримыми врагами.
Прилетали самолеты и вертолеты с красными звездами, наносили удары по их кишлакам, гибли жены, родители, дети. Они нападали на наши колонны – погибали наши друзья. Мы отвечали им обстрелами, карательными акциями. Создался замкнутый круг всеобщей ненависти и презрения. Страшно все это. А какой удар по психике молодого парня, которого мать еще недавно заставляла умываться?
Когда-то, еще после Первой мировой войны, немецкий писатель Эрих Мария Ремарк, говоря о таких вот мальчишках, ввел новое понятие – потерянное поколение. Потерянное – потому что на войне они стали старше на десяток лет и, возвратившись домой, не могли уже жить так, как их сверстники.
Может быть, это не так сильно отразилось на поколении наших отцов, переживших Великую Отечественную. Там была общая беда и общее горе. Здесь же воины-интернационалисты, как стали называть «афганцев», возвращались в абсолютно мирную страну, где никто даже не догадывался, что они вернулись с самой настоящей войны.
Мне дико было смотреть в то время программы телевидения из СССР по спутниковому телеканалу, где шли КВН, концертные шоу, и ни слова о людях, которые в это время шли на смерть.
А какие психологические нагрузки? В этом отношении мне было проще, я там был уже устоявшимся взрослым мужиком в 36–37 лет. А каково было мальчишкам в 18 лет?
Ну как бы там ни было, раз ввязались в войну, надо воевать.
В Ишкамыше мы действовали еще недели две. Наши подразделения прочесывали горы, искали мифические базы подготовки террористов. Душманы же ушли далеко в горы, они получили хороший урок и изредка давали его и нам.
Мне же в эти дни много приходилось летать на вертолете, по нескольку вылетов в день. Вместе с переводчиком мы брали на борт пленных душманов, местных жителей и осматривали местность. Основными районами поиска были высокогорные районы на запад от Ишкамыша и долины рек Чаль, Мандара, Халоу. По данным пленных наносили БШУ по возможным базам «духов». Несколько раз нарывались на довольно плотный зенитный огонь мятежников, но потерь с нашей стороны не было.
Много приходилось ездить и на «броне» по окрестным кишлакам, допрашивать местных жителей, задержанных в ходе «чисток».
В один из этих дней, точно дату уже не помню, меня ждало серьезное испытание: БТР, в котором ехал я, точнее, командно-штабная машина Р-145 разведбата, подорвался на мине в 1–2 км от базового лагеря, где стояли на полевой дороге.
Что тогда произошло, навсегда, как на кинопленке, отпечаталось в моей памяти. Первым впечатлением было ощущение, что БТР как будто провалился носом в овраг и я увидел в лобовое стекло землю. Машина буквально встала на дыбы, потом нечеловеческой силы удар по корпусу, резкий запах сгоревшего тротила.
Потом второй удар, это корпус БТРа упал назад на колеса, точнее на то, что от них осталось. Сознания я не терял, но в ушах моментально как будто включился какой-то звуковой генератор – сплошной свист и вой, больше ничего не слышу. Внутри машины – сплошная завеса пыли. Встряхнувшись, я закричал водителю – «Живой?» Что он ответил, я не услышал, однако по губам и по лицу вижу, что живой. Выскочив через верхний люк наружу, я заглянул в открытый люк отсека радистов и понял, что там обстановка хуже. Оба радиста лежали на днище без сознания.
Тем не менее нам серьезно повезло. Наш БТР наехал задним левым колесом на противотранспортную мину типа итальянской ТС-2,5, установленную на обочине дороги. При повороте направо задняя левая часть машины выехала на обочину и «нашла» эту проклятую мину, установленную неизвестно кем и когда.
Взрывом оторвало левое заднее колесо вместе с подвеской, тягами, трубопроводами, с остальных колес левого ряда сорвало всю резину, но броневой корпус не пробило. Броня выдержала удар (спасибо ей) и осколочных ранений и ожогов мы не получили, однако все были контужены в различных степенях тяжести.
Более сильно пострадали радисты – их отсек был рядом с местом взрыва, я и водитель отделались более легко. Радистов немедленно эвакуировали в полевой медсанбат, водитель остался с машиной, которую тоже эвакуировали в рембат. Я же, пересев на БТР разведбатальона, продолжил свой путь. До вечера я практически ничего не слышал: в ушах шумело и завывало, подступала тошнота. К утру следующего дня слух более или менее наладился.
Конечно, мне надо было бы тоже поехать в медсанбат, баротравма барабанных перепонок и сотрясение мозга были явные. Но я сразу сгоряча отказался ехать, позже уже было это сделать как-то неудобно. Да и негоже было командиру покидать своих подчиненных в трудный час.
