Ксения Кривошеина - Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней
«Скифские черепки», вышедшие в 1913 году, стали переломным этапом. Именно в них Е. Ю. нащупывает христианскую ноту; первые критические высказывания не ранят ее самолюбия. Начало положено, и она идет дальше. Весь сборник «Черепки» пронизан религиозными поисками, темой чуда. Одновременно с работой над «Мельмотом» Кузьмина-Караваева писала философскую повесть «Юрали» (названную по имени главного героя), где она развивает тему добра и зла, любви и предательства. Повесть вышла весной 1915 года.
«О, Юрали, Юрали, ты, улыбающийся всем! Ты воистину подобен солнцу, греющему и добрых и злых… Никто в мире не знает таких слов, как ты. Никто не умеет так ласково заглянуть в глаза. Я знаю, Юрали, что не встречу любви большей, чем твоя любовь».
О сложной символике этого произведения и зашифрованном в названии смысле было уже здесь написано. В своей изначальной форме Юрий/Егорий/Георгий в переводе с греческого означает «земледелец». Ведь и дочь ее тоже была названа Гаяной – «земной». Кроме того, имя Юрий импонировало ей еще одним своим скрытым значением: в балтийских языках (а она была родом из Латвии и жила там свои первые четыре года) оно означает «море». Море Кузьмина-Караваева очень любила… Позже она назвала Юрием своего сына, использовав затем его имя и отчество для своего литературного псевдонима – Юрий Данилов.
«Среди детей были две девочки: одна – горбунья, а другая – ласковая и злая; маленькой змейкой казалась она Юрали. Они особенно привязались к нему. Горбунья впервые видела, что уродство ее не пугает, что Юрали так же ласков с ней, как и с другими детьми. Часто говорила ему так: “Ты как солнце, Юрали; солнце светит и добрым и злым, прекрасным и калекам. Ты на меня смотришь так же ласково, как и на других, ты не боишься моего уродства. Это потому, что ты мудр и ясен, Юрали. Только тот боится уродства, кто сам уродлив. Мой прекрасный, тихий Юрали, я люблю тебя. И нежно гладила горбунья его руки и заглядывала ему в глаза…»
Создавая образ Юрали, Елизавета Юрьевна заимствовала у мусульман-шиитов (она общалась с ними, живя в Анапе) не только имя, но и саму идею появления нового пророка, учителя мудрости[54]. Согласно мусульманскому учению где-то существует таинственно исчезнувший, сокрытый от людей некий имам (духовный глава), которому предстоит объявиться на земле в роли махди (мессии). Однако в целом Юрали предстает перед читателем не мусульманским, а христианизированным проповедником.
«Тайное знание осенило его: куда бы ни привели шаги, – везде будет его родина ждать. Родина еще неведомая! То же солнце будет освещать путь его, то же небо ласково раскинется над ним, те же звезды тихо запылают ночью. Извечная родина, ласковая колыбель лелеет усталого от пути Юрали; тихая мать нежит ноги его; мать земля зеленая. И к восходу или закату, в страну ночи или в страну солнца поведет его дорога – везде он желанный сын мудрой земли, везде он любимый брат зверям и злакам земным».
Повесть написана ритмической прозой, сюжет стилизован под народные сказания, состоит из многих аллегорий и притч. Главный герой ее – певец, сказочник, мудрец, новый учитель-проповедник. Искания его противоречивы и непоследовательны, он во многом полагается на судьбу, на предопределение. Характерно, что в один из периодов жизни своего героя Елизавета Юрьевна поселила его в монастырь. Юрали добр, наивен, чист; он «расточал душу свою всем», «расколол сердце свое на куски, растопил любовь свою» на многих грешников. За это он получил упрек от старого монаха: «Кто хочет быть свободным и справедливым, должен выжечь из души своей любовь… Только суровая справедливость должна владеть помыслами». Во имя этой справедливости, а не любви и заступился старый монах за людей перед судьями. Этот диалог старчества с молодостью во многом созвучен с ветхозаветной суровостью и новым евангельским образом человека. Юрали, как и автор, знает: где нет любви, прощения, надежды, там нет и жизни, ибо «призваны люди любить и лелеять жизнь». За нарушение устава (ветхозаветного закона) юноша изгоняется из обители.
По оценке Д. Е. Максимова, «Юрали» – это повесть, в которой «искания преобладают над решениями». В тяжелые военные годы молодая писательница устами своего героя дала клятвенное обещание: «Отныне я буду нести и грех, и покаяние, потому что сильны плечи мои и не согнутся под мукой этой». То же самое говорит и ее героиня Ималли, взявшая грех скитальца Мельмота на свои плечи.
Как часто в ее творчестве слово и рисунок живут рядом. Именно в тот же период она создает цикл акварелей, которые можно рассматривать как своеобразные иллюстрации к этой повести. Из отдельных писем мы узнаем, что она все больше углубляется в изучение богословия и религиозной философской мысли: «Вот продолжаю заниматься своими академическими учениями и ясно чувствую, что это самое главное из того, что надо делать».
После выхода книги Е. Ю. пишет 1 июня 1915 года в Петроград историку И. С. Книжнику-Ветрову[55]: «Как мой Юрали принят у Вас? Думала начать большую новую вещь: мне казалось, что она в большой степени поправит юралины недостатки. А получается скверно: вроде какого-то романа для юношества. Думаю, что это происходит потому, что каждый пишущий должен проникаться не только теоретически идеями своего труда, но и подчинить им жизнь. <…> Юрали был тесно связан с моею жизнью; а то, что теперь пишу, – так трудно выполнимо. Можно даже сказать парадокс: гораздо легче создать что-нибудь и проникнуться этим, чем подчинить себя чужому, даже такому, что теоретически принято».
* * *Осенью 1915 года Е. Ю. приезжает в Петроград, а весной 1916-го выходит ее второй поэтический сборник «Руфь». В предисловии к этой книге она объявляет о своем призвании «волею, ей неведомой» и заявляет о дороге, с которой не собирается сходить:
«Неизбежность заставила меня подняться на высоты. Обреченный не знает: зачем, но ему дано иное знанье: так надо. Оставив холмы и долины внизу, я видела сроки, и вера моя сливалась со знаньем, потому что я могла пересчитать, сколько холмов меня отделяет от них, и могла сверху проследить все изгибы дороги, ведущей к ним. Неизбежность заставила меня оплакивать умершую мою душу человеческую. Разучившись говорить на земных языках, потеряв тайну земных чувств и желаний, я могла только именовать холод, который был во мне, и созерцать зеленую планету Землю, распростертую предо мною. Волею, мне неведомой, я вновь спустилась в долины. Как паломник иду я к восходу солнца. Тайна, влекущая меня с высоты, открылась мне; “если пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода” (Ин. 12:24). Перестала видеть, чтобы осязать, чтобы не только измерить разумом дорогу, но и пройти ее медленно и любовно. Еще по-детски звучит моя земная речь, вновь познаваемая мною, еще случайными спутниками кажутся мне те, кто тоже идет на восток и кому надлежит пересечь холмы. И мне, не забывшей сроков и не слившейся с дорогой, кажется, что сумраком окутана земля и что ноша моя – необходимый искус, а не любимое дело.
Если дано мне читать страницы еще несовершенного, если сквозь память о том, что было и что есть, я не забыла счета холмам и извивам дороги, то все же смиренно говорю: сейчас трудная цель моя – взойти на первый пригорок; оттуда я увижу, как солнце подымается меж холмами; и, может быть, не мне будет дано видеть его восход из-за грани земли, из бездны темной и непознаваемой. Вероятно, что и я, как многие другие, умру, не дождавшись срока, который я видела с высоты. Но близок, близок он. Немногие спутники мои, те, кто вместе со мною смотрел или только верил в мои виденья, на новом языке вспоминаю вас; и вы узнаете меня в новых одеждах: разлука не суждена нам.
И Ты, обрекший меня и утаивший явное, чтобы тайным осветить разум мой, не оставляй меня, когда длится земной закат, и не ослепляй взора моего, который прозрел по Твоей воле».
Стихи этого сборника не имеют датировок (что является одной из характерных черт творчества поэтессы). Своим построением, делением на циклы с собирательными заголовками «Руфь» напоминает книги С.М. Городецкого «Ива» (1913) и «Цветущий посох» (1914). Но все главное Е. Ю. написала в своем предисловии, а стихи в книге – это красота слова, библейские образы, память о прошлом, надежда на воскрешение. Почему именно «Руфь»? Может, потому, что впервые она начинает ощущать себя как «вестницу слова Господа» и в письме к Блоку от 20 июля 1916 года пишет:
Смотреть в туманы – мой удел:Вверяться тайнам бездорожья.И под напором вражьих стрелТвердить простое слово Божье.
Настоящим прорывом, заложившим основу будущей христианской поэзии Кузьминой-Караваевой, явился последний стих сборника «Я силу много раз еще утрачу…». Это одно из лучших ее ранних стихотворений, в котором пророчески предсказана будущая судьба матери Марии:
