Борис Садовской - Морозные узоры: Стихотворения и письма

ОКТЯБРЬ 1905

Безотрадный дикий вой,Зов мучительно-тревожный,Непонятный, невозможныйГрустно стонет над Москвой.

Это люди или псы?Это лай или рыданья?В безмятежном ожиданьеТихо шепчутся часы.

Срок, назначенный судьбой,Пропылал в осеннем мраке.Воют чуткие собаки.Чу! часов зловещий бой.

УЛАНЫ

К тополям плывут белёсые туманы,По полям спешат смоленские уланы.

Впереди начальники седые,Позади солдатики младые.

Проскакали свежими бороздами,Распугали ворон с дроздами.

За околицу выехали к речке.Видят: баба пригорюнилась на крылечке.

Нет ли с вами моего Степана,Удалого смоленского улана?

Отвечал ей старший полковник:Твой Степан давно уж покойник.

Уланы деревню проскакали.Туманы развеялись и пропали.

Вдоль полей помчались эскадроны,С тополей на них кричали вороны.

Заблеяли у околицы овечки,А баба всё молится на крылечке.

ЧЕРВИ

Венец терновый на холодном лбу(Возложен на нее с давнишних пор он),Застыл позор во взоре помертвелом.Россия мертвая в покрове белом!Над телом кружится железный ворон,И черви жадные кишат в гробу.

Всё умерло и стихло навсегда.Предания, заветы, честь и славаИскажены усмешкою двуличной,Завыл отходную гудок фабричный,Спешит червей неистовая лава,И празднуют поминки города.

В родных усадьбах плачутся сычи,По чердакам среди разбитых стеколСправляет ветер злые панихиды,В пустых полях несется плач обиды,Подстреленный раскинул крылья сокол,Лишь черви радостно шуршат в ночи.

Ликуйте, гады! Рвите прочь с костейПокорное, измученное тело!Ты, ворон зарубежный, выклюй смелоГлаза поблекшие! Валите грудыСырой земли, могильщики-Иуды,Встречайте песнями ладьи гостей.

И алчные несутся чужакиТоржествовать над свежею могилой,Где погребен последний призрак сказки.Отпеты песни, почернели краски,Склонился Дух пред золотою силой,И выпал жезл из царственной руки.

ЦАРИ И ПОЭТЫ

Екатерину пел ДержавинИ Александра – Карамзин,Стихами Пушкина был славенБезумца Павла грозный сын.

И в годы, пышные расцветомСамодержавных олеандр,Воспеты Тютчевым и ФетомВторой и Третий Александр.

Лишь пред тобой немели лирыИ замирал хвалебный строй,Невольник трона, раб порфиры,Несчастный Николай Второй!

27 ФЕВРАЛЯ 1917

Дням, что Богом были скрыты,Просиять пришла пора.Опусти свои копыты,Гордый конь Петра!

Царь над вещей крутизноюУстремлял в просторы взглядИ указывал рукоюПрямо на Царьград.

Мчаться некуда нам ныне:За обильные поляОтдала простор пустыниРусская земля.

Посреди стальных заводовИ фабричных городов,Мимо сёл и огородовБродит конь Петров.

Просит он овса и пойла,Но не видно седока,И чужой уводит в стойлоДряхлого конька.

КОНЕЦ

Над Всероссийскою державойПо воле Бога много летШумя парил орел двуглавый,Носитель мощи и побед.Как жутко было с ним вперятьсяВремен в загадочную мглу!Как было радостно вверятьсяШирококрылому орлу!

Увы! Для русского МессииВстает Иудина заря:То Царь ли предал честь России,Россия ль предала Царя?Или глаголы ДаниилаВ веках растаяли, как дым,Иль солнце бег остановило,Иль стал Женевой Третий Рим?

Братаясь радостно с врагами,Забыв завоеваний ширь,В грязи свое волочит знамяТысячелетний богатырь.Британский лев и галльский петелЕго приветствуют, смеясь.Пусть день взойдет, могуч и светел:Ему не свеять эту грязь.

Россия, где ж твоя награда,Где рай обетованных мест:Олегов щит у стен Царьграда,Славянский на Софии крест?Когда-то венчанное славой,Померкло гордое чело.И опустил орел двуглавыйСвое разбитое крыло.

Из книги «МОРОЗНЫЕ УЗОРЫ»

(1922)

НАДЕНЬКА

Я помню Наденьку ОрловуСовсем ребенком. Налегке,В полусапожках и в платке,Она, смеясь, гнала корову.Уж на вечернюю дубровуЛожился сумрак. На рекеСинел туман, и в челнокеРыбак спешил к ночному ловуС вязанкой удочек в руке.

В глухом уездном городкеЕе отец, седой урядник,Вдовец, из отставных солдат,Имел свой дом и палисадник.Еще у Наденьки был брат,Телеграфист, уездный фат,Велосипеда бойкий всадник.

То было двадцать лет назад.

Подростком Наденька ОрловаС кухаркой старою вдвоемВела хозяйство. День за днемСтруился чинно и сурово.Дышал уютом тихий дом.Щегленок в клетке под окном.Диван, два кресла, стол дубовыйИ медный самовар на немС блестящей утварью столовой.

По воскресеньям иногдаСходились гости к самоваруИ пели хором. Брат тогда,Звеня, настраивал гитару,И было весело всегда.Письмо уряднику прислалаСестра. В Москве она жилаИ экономкою былаУ пожилого генерала.Она племянницу звалаИ вывесть в люди обещала.Так Наденька москвичкой сталаИ золотые куполаС веселым страхом увидала.

Семь лет промчались как стрела.Жизнь беззаботная текла,Как будто смертный час отсрочен.

Старик Орлов был озабоченИ грустен. Под Мукденом палЛюбимец сын. Отец узнал,Что мир ненужен и непрочен.Он призадумываться стал,Слег, расхворался и не встал.

И тихий домик заколочен.

Над пестрой древнею МосквойСадилось солнце. Вдоль бульваров,Шумя, катился ток живой.Десятки тысяч самоваровКипели в тысячах домов,Гудели окна кабаков,Пылили легкие пролетки.В зоологическом садуРычали львы из-за решетки,Плескались весла на пруду,И Наденька, привстав на лодке,На замерцавшую звездуГлядела робко и стыдливо.Ее спокойный кавалерНа весла налегал ленивоС небрежной строгостью манер.Никто бы не узнал теперьБылой урядниковой дочки,Мещанки в ситцевом платочке,Что бегала по слободе,Звала телят и кур кормила,В красавице изящно-милой,Летящей взорами к звезде.

Кто ж кавалер ее? ВездеИзвестен Иоанн Аскетов,Знаток стиха, король поэтов,Замоскворецкий де-Гурмон.На самом деле звался онИван Егорыч ОтшвырёнковИ с малолетства был силенВ стихосложенье. СолдатёнковПокойный мальчика крестил,Учиться в школу поместилИ издал том его сонетов.

Таков был Иоанн Аскетов.

Писатель Наденьку встречалВ полусемейном тесном кругеУ гимназической подруги.Сперва се не замечал,Потом заметил и влюбился.

Стемнело. Вечер закатился,Огни погасли над прудом.По Пресне Надя шла с поэтом.Куда ж они? В семейный домПромчаться в танце молодом,Блеснуть перед московским светомИль в театральное фойе?

Кто, сидя в лифте на скамье,Многоэтажный дом огромныйВ корзине пролетал подъемной,Тот видел надпись: «Рекамье».Здесь перед дверью ярко-новойАскетов с Наденькой ОрловойИз лифта вышли. Дверь ключомАмериканским отворили;В передней тихо, как в могиле.Вздохнула Наденька. О чем?

Фонарь японский в кабинете,Душистый кофей с калачом,Коньяк, ликеры. В полусветеДышала папироской тамНе Рекамье – не бойтесь, дети, –А просто Тёркина madame,Одна из моложавых дамВ румянах, буклях и корсете.

Аскетов с Тёркиной дружил.Покойный муж ее служилИ сочинил два-три романа.Он громкой славы не нажилИ не сумел набить кармана.Но Теркиной сдаваться рано:Она открыла «институтДля исправленья переносиц»И скромно поселилась тутПод кличкой «Рекамье-фон-Косиц».Так до сих пор ее зовут.

Любить неловко без косметикВ наш век. Давно известно нам,Что дьявол первый был эстетик.Об этом знал еще Адам.

Аскетов с Надей ночевалиУ Рекамье. Поутру всталиИ пили чай, не торопясь.Все трое весело болтали.Шутила Наденька, смеясь.На улицах стояла грязь,Бульвары под дождем блистали,И статуя на пьедесталеПокорно мокла, наклонясь.

К себе вернувшись, не засталаДомашних Наденька. ПрошлаВ чуланчик, где она жилаБок о бок с теткой, постояла,Потом в столе у генералаРевольвер новенький нашла,К виску холодный ствол прижала –Короткий треск – и умерла.

Ее с почетом схоронили.Мы все на отпеванье былиИ на серебряный покровСложили несколько венков.В слезах, под черным покрывалом,Стояла тетка с генералом,Семь гимназических подругОбразовали полукруг.За ними встал король поэтов,Известный Иоанн АскетовВ красе сложенных гордо рук(Креститься он считал излишнимИ ниже сана своего).Неподалеку от него,Румяная, подобно вишням,Кусала губки Рекамье,Теснилась к Надиной семье,Платочек розовый терзалаИ чуть на гроб не залезала.При ней вертелся репортер.Я слушал погребальный хор,Я видел Наденьку Орлову:В полусапожках и платкеОна, смеясь, гнала коровуВ глухом уездном городке.

СТИХОТВОРЕНИЯ,