Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

Баржи причалили к пустынному берегу. Значит, близок Казачинский порог.

Пантелеймон прошел на нос. Даль скрывали высокие скалистые горы, стиснувшие реку каменными челюстями. Вырвавшись из теснины, Енисей неистово буянил на крутом сливе. Всю долину заполнил шум и плеск.

Острые подводные камни, как клыки чудовища, вспарывали реку. Тугие струи извивались между ними и, несмотря на тяжелое ледяное «сало», покрывались шапками пены.

Пока «Модест» ждал очереди на проход через порог, подошел заморский «Scotland» и встал на якорь. Подошел «Минусинец» с баржей и тоже встал. До темноты они едва ли успеют пройти вверх, скорее всего заночуют тут.

К «Модесту» спустился буксирный пароход «Николай», прозванный казачинским бурлаком, и подал трос. Тотчас же на семафорном столбе появился знак: проход разрешен. Оба парохода протяжно загудели и, едва преодолевая бурное течение, двинулись друг за другом к узкому проходу, пробитому среди камней. Позади тянулась баржа.

А навстречу с гигантской силой и скоростью мчалась неукротимая река, пятнистая ото льда. По скалистой лестнице вода падала со ступеньки на ступеньку, и студеные брызги утолщали на берегах ледяную броню.

Машины обоих пароходов работали изо всех сил, но, только присмотревшись к ближним камням, можно было заметить, что они все же продвигаются вершок за вершком.

Вошли в борозду шириной каких-нибудь восемь сажен. «Модеста» качало, как на штормовой волне. Временами нос его зарывался в пенистую воду, а брызги, тяжелые от «сала», взлетали до второй палубы.

«Как между Сциллой и Харибдой», — припомнил Лепешинский скитания Одиссея.

Трос, натянутый до предела, дрожал над водой. Если он, не дай бог, порвется… От «Модеста» и баржи останутся одни щепки.

Через час опасность миновала: пароход-бурлак помог выбраться всему возу на глубоководье спокойного верхнего плеса.

Там «Модест» оставил баржу и, развернувшись, пошел за второй. Вниз по течению мчался быстрее скорого поезда. Мелькали деревья на берегу, мелькали огромные валуны, торчавшие из воды, сливались в скалистые гряды.

Но вот борозда фарватера круто уклонилась вправо. На неловком повороте что-то хрустнуло, — порвалась рулевая цепь, — и пароход, накрениваясь, вышел из повиновения, повернулся поперек реки. Пронзительно завыл гудок, извещая о беде.

Чтобы попытаться снова войти в борозду, капитан дал задний ход, но Енисей, играя суденышком, принялся кидать его, как щепку, со струи на струю и, разъярившись, с размаху ударил о большущий камень недалеко от левого берега. Все закачалось, затрещало. Корму будто отрубило топором, и она понеслась вниз по течению, подобно половинке скорлупы ореха. Из машинного отделения вывалился полуголый кочегар, докрасна разогревшийся у топки, и, разгребая шугу, пробивался к береговой отмели. Какой-то парень, едва успев ухватиться за доску, скрылся в бурунах. Поплыли сундуки и корзины. Поплыли ящики с книгами и рукописями Лепешинского… Он махнул рукой, — выбраться бы самому из беды.

В трюм хлынула вода.

Не взорвался бы котел… Успеть бы за борт… Может, вынесет на мелкое место.

По нижней палубе с грохотом покатились от борта к борту бочки с рыбой, и пароход повалился на бок.

Хозяин бочек, тучный бородач, упал на колени и, вскинув руки к небу, плаксиво завопил:

— Микола-батюшко!.. Вызволи, святой угодник!

Из каюты первого класса на четвереньках выполз жандармский полковник в синем мундире и умолял всполошенно бегавших людей:

— Помогите! Ну, кто-нибудь… Дайте руку!

А впереди у борта металась женщина с младенцем на руках. У нее растрепались волосы на ветру, широко открыты безумные глаза. Еще секунда, и она уронит кричащего ребенка в реку или вместе с ним свалится за борт.

Мелькнула в сознании Оля: «Доведется ли снова вместе?..»

И Пантелеймон Николаевич, пробежав мимо жандармского полковника, крикнул женщине:

— Стойте! — Выхватил у нее ребенка. — Я ловчее вас.

Прижимая его левой рукой к груди, правой придерживаясь за поручень, побежал возле борта.

Камень, о который разбился «Модест», уже облепили пассажиры. Сорвавшиеся вниз, стоя по пояс в ледяной воде, уцепились за его щербатые бока.

Младенец пронзительно вскрикивал. Казалось, вот-вот задохнется у груди Лепешинского.

Мать с отчаянным визгом бежала за ним…

2

…Месяцем раньше Лепешинский провожал на пароход жену.

Им не хотелось еще одну зиму жить на севере. К тому же они опасались, что местный полицейский заседатель, взяточник и держиморда, разгневанный на то, что с ним не захотели «играть в картишки», может в очередном доносе обвинить «в нелегальном общении с местным населением». Тогда не миновать жестокой кары. И у них возник план: Ольга поищет себе службу где-нибудь в южных волостях, а потом Пантелеймон будет просить разрешения отбыть там последний год ссылки. План удался, — знакомый врач подыскал для молодой фельдшерицы вакантное место в селе Курагино, у подножия Восточных Саян.

Вспоминая о первых злосчастных родах и опасаясь неожиданностей в далеком пути, Ольга пригласила себе в помощницы пятнадцатилетнюю девушку Лену Урбанович, дочь поляка, сосланного еще в 1865 году за изготовление фальшивых паспортов для участников восстания. Родители сказали:

— Увозите далеко, так берите ее в дочери.

Начались сборы в дорогу.

Ольга уложила все вещички в чемодан. На дно запрятала портреты Карла Маркса, Николая Чернышевского и Софьи Перовской, написанные и подаренные Пантелеймоном ко дню их свадьбы.

Пантелеймон подал жене карту:

— Вот посмотри: Курагино не так уж далеко от Шушенского. И в оба эти села дорога — через Минусинск. Может, тебе удастся повидаться с Ульяновым. Поклон ему нижайший!

На проводы собралась вся колония ссыльных — коммуна, целый год питавшаяся совместно.

— Оленька! Милая! — говорила за ужином Лирочка Якубова. — Развалится у нас общий стол с твоим отъездом. Ты всех тормошила. И огурцов на зиму насолили, и грибов, и капусту вырастили, и картошки накопали…

— И сена накосили, — в тон ей добавил один из друзей.

— Посмотрела бы я, как вы станете доить корову! — усмехнулась Лирочка. — Остается нас две женщины. Через день доить да стряпать — невмоготу.

— Как-нибудь обойдетесь, привыкнете.

— Без тебя, Оленька, квашня без дрожжей. Я такой хлеб выпеку, что все зубы поломают.

Пришли деревенские парни и девушки, за один год полюбившие певческие вечеринки; принесли медового пива.

Зная, что по улице похаживает стражник, провожане запели безобидное: «Что так скучно, что так грустно…»