Герман Гессе - Письма

Еще три-четыре года назад меня мало что так обрадовало бы, как известие, что готовится что-то вроде биографии Вильгельма и что я могу тут помочь. А сегодня мне уже приходится принять лишний порошок и потрудиться целый час сверхурочно, чтобы написать Вам это жалкое послание.

Единственный совет, который могу Вам дать, таков: попросить на основании старых связей доктора К. Г. Юнга в Кюснахте близ Цюриха сделать что-нибудь для Вашей рукописи. Сам он вряд ли сумеет что-либо предпринять, он был тяжело болен и наверняка так же перегружен, как я. Но у него есть то, чего нет у меня, – всяческие помощники, секретарши, ученики и т. п., и достаточно, может быть, чтобы он попросил своего цюрихского издателя Рашера ознакомиться с рукописью, она вполне может подойти его издательству.

Ах, довольно об этом. Жизнь идет к неведомому и пока нежелательному, я, мне кажется, давно уже не дышал воздухом и не ел хлеба, и еще благо, что хотя бы могу, с трудом сколотив средства, отводить голодную смерть от нескольких славных людей, когда-то добросовестно способствовавших избранию Гинденбурга, а отчасти и Гитлера. Кстати, чтобы сказать и кое-что положительное: есть действительно исправившиеся, прозревшие и благородные бывшие нацисты, их немного, но благородных людей бывало немного всегда и везде. Прощайте, не сердитесь на меня, но Вы и не сердитесь, зная, что я, несмотря ни на что, думаю всегда о Вас и о Вильгельме с преданностью и благодарностью.

Студенту

16.1.1948

Дорогой господин И.!

Для меня стало редким исключением писать частные письма, при болезнях и безумной перегруженности у меня такой возможности почти не бывает, но на Ваше письмо, которое меня обрадовало, я хочу ответить не только печатным приветом.

Если я не забыл Вас и Ваш приезд в Монтаньолу, то не только по той причине, что Вы сын Г. Н. Ваш приезд не был забыт потому, что он поставил меня перед неразрешимыми проблемами. По рекомендации своей матери, которая со мной в дружбе, ко мне явился этакий немецкий мальчик или юноша, серьезный и взрослее своих лет, приверженный из-за отца и всего своего воспитания к чуждому нам, ненавистному нам, злосчастному мировоззрению, милый, молодой человек, которого ты был бы рад дружески похлопать по плечу, если бы не знал, что вскоре, может быть, этот самый юноша, став солдатом или молодым офицером, поможет убивать наших друзей и родных. Ничего мне так не хотелось тогда, как отвести Вас в сторону и сказать Вам: «Милый мальчик, вы верите в учение, которое на самом деле обман, и в богов, которые на самом деле бесы. Скоро вы будете носить ружье или другое орудие убийства и вместе с миллионами себе подобных поможете разрушить мир». Я не мог произнести это предостережение, это было бы все равно что потребовать от Вас самоубийства. И потому мы промолчали о главном и отпустили Вас к Вашей «гитлерюгенд», в Вашу страну убийств и лжи, во всю немецкую грязь и беду.

Теперь это позади. Многих моих друзей вы убили и почти всех родственников моей жены, она еврейка. И вы, по крайней мере отчасти, пробудились от сна, и мы рады за каждого, кто проснулся действительно. Поэтому я обрадовался Вашему письму. Не все молодые немцы так думают, сотни присылали мне после 1945 года глупейшие и непристойнейшие письма с руганью и угрозами.

Больше нам, если мы снова встретимся, незачем говорить о прошлом, да и мало вероятно, что мы когда-либо снова увидимся.

В знак благодарности посылаю Вам несколько оттисков и распоряжусь, чтобы Вам послали книгу. Надеюсь, мои бандероли дойдут до Вас. В своем письме Вы пишете, что учитесь в прекрасном городке Марбурге, а в обратном адресе указываете не Марбург, а Гиссен. Дружеский привет.

Отто Базлеру

[20.1.1948]

Дорогой господин Базлер!.

[…] Вероятно, [Томас] Манн хотел посмотреть на «фаустовскую» немецкость – какой он ее знал и носит в себе самом – с ее дьявольской стороны, а именно на примере немецкой музыкальности, которая ведь и, безусловно, высокий дар, и в то же время – порок, подобно тому как сам Манн чувствует, вероятно, проблематичность и опасность своей глубокой любви к Вагнеру. Это, пожалуй, первооснова. Затем он прибавил сюда и другое, долю современной истории и «шлюссель-романа»,[6] худшую, но и более занимательную часть произведения, и попал тут в самую точку постольку, поскольку в истории реакционных тенденций Мюнхен действительно играл и, вероятно, поныне еще играет ведущую роль. Уже до 1914 года он был оплотом «пангерманистов», особенно некоторые издатели поддерживали это движение. После первой войны он стал средоточием сентиментального национализма, здесь убили Эйснера и Ландауэра, взрастили Гитлера, превратили в фарс его заключение в крепость после путча 1923 года и т. д. и т. д. […]

Гансу Мартину Брейеру

[22.1.1948]

Дорогой господин Брейер!

Спасибо за Ваше письмо с песней! К воздействию своих работ, к реакциям читателей и критиков, к толкованиям и т. п. я отношусь в принципе безразлично. Каждому читателю вольно вычитывать у писателя и делать из него то, что ему, читателю, подходит и требуется, а если у него достаточно храбрости, то он волен высказываться об этом публично и возвращать писателю его труд с поправками и поучительными комментариями – я должен с этим мириться, таков мир, но большей частью я это игнорирую, не читаю литературы о Гессе и не испытываю потребности вносить какие-либо собственные поправки в удивительно наивные, как правило, критические разборы. Поэтому ничего не могу сообщить Вам о том, как приняла критика «Игру в бисер». Но хочу сказать, что Ваше письмо обрадовало меня, и то воздействие, которое оказала моя книга на Вас, я считаю самым лучшим и правильным.

С музыкой на стихи дело обстоит так же, как с высказываниями читателей и критиков, это реакция, эхо на текст поэта, у нее свои собственные законы, автор текста не должен судить о ней – так я считал всегда.

Поскольку Ваше письмо показывает, что мои дилетантские мысли о музыке отчасти родственны Вашим, посылаю Вам бандеролью несколько музыкальных статеек. Надеюсь, они дойдут до Вас и покажут Вам, что Ваше письмо было мне по душе.

Петеру Зуркампу

25.1.1948

Дорогой господин Зуркамп!

Опять из Вашей поездки ничего не вышло, это печально, растет разобщенность и чувство, что тебя обманули. У нас, во всяком случае, вполне вероятно, приобретет сейчас остроту одно предприятие, годами готовившееся с несказанными заботами, расходами и ухищрениями: мы надеемся, что вскоре к нам смогут приехать единственная оставшаяся в живых сестра моей жены с мужем. У них нет ничего, кроме того, что на них надето, ни вещей, ни денег, билет до нас им надо выслать на венгерскую границу; ничего, кроме разрешения на въезд в Швейцарию самое большое на три месяца, у них не будет, нет также никакой визы в какую-либо страну, они делают прыжок в пустоту, но этот прыжок я все-таки посоветовал бы сделать любому, кто находится в Румынии в их положении.