Нами Микоян - Екатерина Фурцева. Главная женщина СССР

Мартирос Сергеевич Сарьян (1880–1972) – армянский и советский живописец-пейзажист, график и театральный художник

Комнату Сарьяну оставили. Правда, через некоторое время, будучи человеком очень щепетильным, Мартирос Сергеевич эту комнату освободил…

Композитор Эдвард Мирзоян считал Екатерину Алексеевну необыкновенной личностью. Однажды она помогла разрешить, казалось, неразрешимую ситуацию. Это касалось армянского композитора и дирижера Огана Дуряна, который после долгих уговоров нашего правительства в 1957 году приехал на родину предков из Парижа уже известным в мире музыкантом. Но, столкнувшись с нашими сложностями, во время одной из гастрольных поездок за рубеж он решил не возвращаться. Одиннадцать лет жил за границей, затем с условием, что ему разрешат свободно выезжать на гастроли за рубеж, вернулся в Армению.

В январе 1970 года в Париже намечался его концерт. Мирзоян должен был ехать с ним. Обычно вначале принималось решение ЦК партии республики, затем Москвы – отдела культуры и выездной комиссии ЦК КПСС. Приехали в Москву. В Москве решения из Армении нет. Звонят в Ереван, после долгих разговоров с разными лицами в ЦК добиваются принятия решения. Но выездная комиссия в Москве отказывает в поездке.

«Бросаюсь к Фурцевой, – рассказывал Эдуард Михайлович, – она возмущена, что так долго не давали ответ, ведь остался один день. Екатерина Алексеевна звонит в ЦК Демичеву – тогда секретарю ЦК. Его нет ни на работе, ни дома, ни на даче. Время не терпит: конец рабочего дня. Набирает телефон выездной комиссии: «Прошу не расходиться». Поиски Демичева продолжаются – он должен дать указание. Наконец в восемь часов вечера Екатерина Алексеевна находит его на даче. Объясняет проблему. Ждем решения Демичева, проходят тягостные минуты. Ее заместитель Попов советует позвонить Суслову. Екатерина Алексеевна снимает трубку, потом кладет ее обратно: «Нет, он не сделает». Я говорю, что, вероятно, в комиссии Демичеву объясняют причины одиннадцатилетнего отсутствия Дуряна. Фурцева мечется по комнате. Наконец раздается звонок – Демичев. Сообщает, что комиссия приняла решение, я могу ехать, а Дурян – нет. Екатерина Алексеевна решительно требует: «Вылететь должны обязательно оба…»

Вечером следующего дня получаем паспорта. Наутро вылетаем в Париж.

В Париже бежим к концертному залу, где должно состояться выступление, и видим – афиша с другой фамилией! Ищем главного режиссера, он объясняет: так как не было уверенности, что Дурян приедет, пригласили другого дирижера, но еще можно все исправить. Афишу заменили. Концерт состоялся. Успех был грандиозный.

Через несколько дней мы вернулись в Ереван».

– Слушая ваши рассказы о Екатерине Алексеевне, Нами, я все больше понимаю, что она была одержима делом, которым занималась, и ценила в других это качество…

– Да, это так. Но были у нее свои симпатии и свои антипатии. А если кого-то невзлюбила, или что-то не по ней, пиши пропало… Например, не захотела дать звание народной артистки СССР Серафиме Бирман – и все! Как ни молили ее об этом Завадский, Марецкая, Плятт, к которым она благоволила, – ни в какую!

Чем не угодила министру Серафима Германовна – интересный театральный режиссер, педагог, актриса – совершенно непонятно, но факт остается фактом.

– Мне рассказывала актриса Наталья Фатеева, что на фестивале в Каннах произошел случай, чуть было не стоивший дальнейшей карьеры Ларисе Лужиной. На приеме ее пригласили на танец… твист, который считался в СССР непристойным и был почти запрещен.

Когда Лариса вернулась в Советский Союз, на столе у министра культуры Фурцевой уже лежал французский журнал «Пари Матч» с фото Лужиной и заголовком «Сладкая жизнь советской студентки». Разгневанная Фурцева вычеркнула «неприличную» актрису из дальнейших поездок, и кто знает, как сложилась бы ее судьба, если бы не Герасимов, который спас молодую талантливую актрису от дальнейшего разноса. Сергей Аполлинариевич явился на прием к министру и нейтрализовал тот инцидент.

– Я уже подчеркивала, что Екатерина Алексеевна прежде всего исходила из партийных принципов, но при этом у нее была, как говорят, добрая душа. Многие отмечают простонародное происхождение Екатерины Алексеевны, говорят: что с нее взять – ткачиха! Но Станиславский, к примеру, был фабрикантом, а Шаляпину и Горькому доводилось ходить в бурлаках. Что с того?

Политик Александр Яковлев считал ее одним из сильнейших министров культуры. Виктор Розов отзывался о ней так: «Она была абсолютно интеллигентная, образованная женщина, за словом в карман не лезла. Но главное – внутренне свободная».

Кинорежиссер Владимир Наумов вспоминал, как Фурцева критиковала их с Аловым картину «Мир входящему», а потом… послала ее на фестиваль в Венецию. «У нее была интуиция, и было какое-то женское – даже не знание, а восприятие определенных вещей в искусстве. Она сделала много хорошего, несмотря на то, что проводила политику, естественно, контролирующую искусство. Фактически она выполняла роль цензора в искусстве. Но при этом спасла картину Чухрая «Чистое небо». Как она критиковала нас на коллегии! Покрывалась пятнами. А когда кончалось заседание, вдруг приглашала: «Алов, Наумов! Зайдите ко мне, пожалуйста». Мы заходили к ней в кабинет, уже без всех. «Кофе хотите?» Мы были крайне удивлены! «Ну, да, – говорим, – хотим, Екатерина Алексеевна». Хотя уж не до кофе! И вот между нами и министром начинался доверительный разговор. «Где вы видели эти драные, вонючие, паршивые шинели, в которых у вас ходят солдаты на экране? Где вы видели всю эту вонь, грязь и так далее?» – горячилась она, в основном обращалась к Алову. И я видел, как у него потихонечку начинает белеть шрам. Он не выдержал и жестко произнес: «Екатерина Алексеевна! Вы видели шинели с Мавзолея, а я в этой шинели проходил всю войну и знаю, как она пахнет, насколько она жесткая. Посему по поводу шинели не надо делать нам замечаний». Екатерина Алексеевна обижалась, но быстро отходила. Когда мы вернулись из Венеции, получив три премии, в том числе за лучшую режиссуру, она пригласила нас к себе: «Ну, вот, видите, мы с вами победили!» Как будто мы втроем, вместе с ней, сняли эту картину. А если честно, так оно и есть. Ведь можно сказать, она спасла фильм».

О ее компетентности в искусстве спорят до сих пор. Драматург Иосиф Прут удивлялся: «В операторском искусстве, возможно, она ничего не понимала. Но в искусстве жизни, может быть, понимала. Во всяком случае, была очень доброжелательна».

Лидия Ильина делила руководителей на созидателей и разрушителей. Фурцеву относила к первому типу: «Вот это типичный представитель созидателя. Если посмотреть, что она оставила после своего пребывания в роли министра». О строительстве театра Натальи Сац она вспоминала так: «Фурцева собирала строителей – всегда с улыбкой: «Ну, миленькие мои, ну, как же? Ну, надо, поймите! Ведь первый в мире! А вы посмотрите на Наталью Ильиничну! Ведь она тоже первый в мире такой человек! Ведь в восемнадцать лет она уже руководила театром!» И начинала рассказывать, кто такая Сац. Наталья Ильинична, конечно, сидит, кивает. Фурцева продолжает: «Ну, дорогие, ну, пожалуйста! Мы вас очень просим!» Она умела использовать свое обаяние для дела, не для себя».