Борис Изюмский - Нина Грибоедова

А разве ей не грустно? Да была бы возможность — пешком побежала к нему. Ничего не страшно, только бы вместе. Он не взял ее туда потому, что считает — здесь ей безопасней, спокойней. Да разве же это покой?

«Теперь я истинно чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя — и тоска исчезала. Теперь — чем далее от тебя, тем хуже… Скоро и искренне мы с тобой сошлись и навек. Целую тебя в губки, в грудку, ручки, ножки и всю тебя с головы до ног. Грустно».

После этого письма он прислал еще одно — из какого-то Кереджа. И особенно много писал о сыне. Мечтал, что будет тот «очень честным, очень стойким, готовым на подвиг. А подвиг предстоит!» Делился с нею сокровенными мыслями: «Смысл жизни я вижу в улучшении человеческой природы и потому все лучшее, что есть в нас, мы должны постараться передать сыну». Он почему-то не сомневался, что будет именно сын, и мечтал назвать его тоже Александром.

А потом, это уже совсем недавно, привезли от него подарок — чернильный прибор.

На обратной стороне крышки изящной чернильницы по-французски было написано: «Пиши мне чаще, мой ангел Нина. Весь твой. А. Г. 15 января 1829 года. Тегеран».

И месяц молчания. И ни слова более.

С ним что-то случилось. Ее сердце чуяло — что-то случилось…

Она редко молилась, делала это скорее по привычке, усвоенной с детства, но сейчас со всей страстью души, встревоженной и измученной, стала просить бога смилостивиться над ней, возвратить Сандра живым и здоровым.

«Если с кем-то из нас и должна свершиться беда, молю тебя, боже, поверни ее на меня… Молю тебя…»

Глава восьмая

Гибель

Он в сечу ринулся и, падши, совершил

Великое, святое дело.

День у Александра Гарсевановича выдался тяжелый — сначала нахлынули дела административные — надо было восстанавливать разрушенные войной оросительные каналы, вести переговоры с хлопководами, делать запасы хлеба. Потом обступили заботы военные: рассылка фуражиров, установка карантинных дозоров от чумы, дислокация войск. Под началом Александра Гарсевановича стояли сравнительно небольшие силы: два батальона Севастопольского полка, шесть рот 41-го Егерского, Донской Казачий полк Басова, восемь орудий. Всего две тысячи штыков и триста сорок всадников. И тем сложнее было обеспечить этими силами безопасность значительных пространств.

Сейчас, сидя в своем уютном эриванском кабинете, он с наслаждением предавался отдыху и перечитывал пушкинское послание Дельвигу:

В уединении ты счастлив:Ты поэт…

Да, эти часы были счастливейшими и в его жизни.

Чавчавадзе встал, прошелся по комнате, раскурил сигару, не делая глубоких затяжек. Пепел осыпался на парчовую оранжевую рубашку. Александр Гарсеванович осторожно сдул его. Большая комната со шкафами, забитыми книгами, с широкой тахтой и огромным столом, уставленным массивным чернильным прибором, часами, безделушками, — была привычно обжита.

Настенные ковры, увешанные трофейными клинками, радовали глаз. Александр Гарсеванович собирал эту коллекцию уже добрый десяток лет. Здесь был клинок «гурда», свободно рассекающий панцирь, клинок генуэзского ученого мастера Андреа Феррари с клеймом в виде волчьей головы, испанская наваха с двумя лезвиями, шашка кубачинских мастеров, булатный кинжал, казавшийся малиновым на свету, круто изогнутый турецкий ятаган.

Снова усевшись в кресло, Чавчавадзе задумчиво стал перебирать четки — они действовали успокоительно, как неторопливая езда верхом. Он повторил вполголоса только что прочитанное:

Наперснику богов не страшны бури злые…

Изумительно! Каким талантом надо обладать, чтобы сказать вот так мудро и просто. А как это прозвучало бы по-грузински?

Он мысленно начал делать перевод.

Внизу, на первом этаже, раздался шум, послышались возбужденные голоса. Кто-то торопливо поднимался к нему по лестнице. Дверь открыл старый слуга Нодар. Он был встревожен. Розовая кожа на голове его просвечивала сквозь редкие волосы еще яснее обычного.

— Ваше сиятельство! Купец из Тегерана… Говорит — важные вести…

В комнату вошел немолодой грузин. Под его забрызганной грязью чохой виднелся шелковый длиннополый архалук.

Смуглое, обрамленное курчавой бородкой лицо было приятно.

— Мое имя Ражден, — сказал вошедший, поклонившись. — Торговец Ражден из Тбилиси… Я давно знаю и уважаю твою семью, батоно… Пришел к тебе вестником горя…

Он сделал паузу, словно собираясь с силами:

— Твоего зятя-посла персы зверски убили в Тейране…

Первая мысль Александра Гарсевановича была о Нине: «А где она? Как перенесет эту весть? Не случилось бы несчастья с ее ребенком».

Но он здесь же устыдился эгоистичности отцовских чувств, с отчаянием подумал: «Убили благородного Искандера… Я больше не увижу его».

Эта мысль полосонула сердце.

Александр Гарсеванович с такой силой сдавил пальцы, что перстень впился в ладонь. Да как же это… ведь только-только…

Но, приученный войнами к утратам друзей, людей очень близких, с которыми спал в одной палатке и кого беспощадно уносила на глазах смерть, Чавчавадзе взял и на этот раз себя в руки, попросил:

— Расскажи обо всем подробно… Прошу — сядь…

Ражден сел на тахту, сгорбился, сунув ладони меж колен:

— Я был со своими товарами в Тейране, жил недалеко от русской миссии… Их дома на площади Говд-Зембрах-хана…[30] Караван-сарай — дальше… Многое видел, батоно, своими глазами, многое мне рассказали… Я знаю их язык…

Ражден помолчал, скорбно вздохнул, по лицу его словно прошла судорога.

— Они замышляли это давно, да проклянет их бог! — гневно произнес Ражден. — Некоторые вельможи шаха жаждут новой войны с Россией, особенно зять шаха — Аллаяр-хан. Англичане же скрыто подстрекают… Так все говорят.

Чавчавадзе встал, нервно прошелся по комнате, снова сел.

— Искали повод, — продолжал Ражден, — и нашли… Посол потребовал от Фетх-Али-шаха выдать двух молодых женщин — армянку и грузинку, захваченных при набеге. Они — русские поданные, их заточили в гарем знатного перса Асеафат-Доуле, силой обратили в мусульманскую веру. Но послу отказали выдать этих женщин. «Они подданные наши, — настаивал Грибоедов, да будет свято его имя! — И по Туркманчайскому трактату подлежат возвращению»…

Ражден тяжело перевел дыхание:

— Пленницы передали письмо послу — умоляли возвратить их на родину. Он уже собирался в Тавриз, нанял волов для перевозки вещей…