История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров
Она нередко говаривала, что, кабы умер отец, вот бы хорошо-то было! («Гляда[166] хоть бы годик без него пожила!») Это желание часто охватывало и меня. Никому никогда я не желал так смерти, как ему. В глубоком уединении я даже иногда строил планы его убить и, пожалуй, осуществил бы это, но помешала боязнь угрызений совести и то, что я вообще не мог видеть, как отнимают у кого-то жизнь, даже когда умертвляют котят.
Согласие на женитьбу мне пришлось дать при таких обстоятельствах. В третий или четвертый день Крещенья (оно было у нас престольным праздником[167], весь наш приход к этому празднику варил пиво, покупал вино — приезжали гости из других приходов, и пировство длилось иногда до 7–8 дней) к нам из соседней деревни Норово явились сватать мою вторую сестру Александру за Ваську Ермошонка. На работу он был парень способный, но какой-то глуповатый: несмотря на то, что старался не отставать от моды — ходил в галошах и носил часы с растянутой по груди цепочкой, был он у парней и девиц постоянным предметом насмешек. Девки, зная, что он не понимает на часах, насмешливо спрашивали его: «Колькой[168] час у тебя, Василий Ермолаевич?»
Но как у жениха у него были и достоинства. Это знаменитая по нашему земельному обществу пожня, названная по его деду Никишиной лывой[169], а также то, что был он парень «смирёный», как говорили, «курице насрать не скажет[170]». Отец наш, учитывая это, отнесся к сватам благосклонно, говоря: «Место нечего хаеть и парень роботник, за таким как не жить. Да вот только у нас Ванька, может, будет жениться, тогда уж Олькину свадьбу придется отсрочить»[171].
А меня в это время в кути[172] обрабатывали мать и сестра. Мать умоляла, чтобы я всерьез соглашался на женитьбу, а сестра говорила: «Ванька, скажи, что будешь жениться, чтобы сваты отвязались, а потом дело твое, хошь женись, хошь нет».
Отец обратился ко мне: «Ну, шчо, Ванька, будешь ты жениться али нет, а то буди станем Ольку просватывать», а Олька сидит возле меня и все упрашивает шепотом: «Иванушко, скажи, что будешь», и я сказал, что буду. Это решило вопрос, сваты попрощались и ушли.
Но как только они ушли, мать и гости приступили ко мне: «Сказывай невесту, мы сейчас же пойдем сватом». Даже отец под пьяную руку их поддерживал. Как Бориса Годунова упрашивали стать царем, хотя ему самому этого хотелось, так и меня уламывали жениться. Поотнекивавшись для приличия, я сказал, чтобы шли сватать Натаху Пашка Пронькина.
Выбор этот я сделал, конечно, не внезапно, не в тот вечер. Эта девица мне нравилась уже давно, больше года я к ней приглядывался, у меня даже было к ней какое-то чувство вроде любви.
Для меня было удовольствием сидеть на вечерине, если она тут, и я скучал, если ее не было. Часто я любовался ею издалека, когда она куда-нибудь шла. Впрочем, ей я об этом ни разу не решился даже намекнуть. Нравилась она мне тем, что держала себя проще, чем другие, разговаривая с ней, я чувствовал себя относительно свободно, и мне казалось иногда, что она ко мне расположена. По моим наблюдениям, она не могла рассчитывать на лучших женихов и потому, возможно, согласится стать моей женой.
Сватов своих я ждал не без волнения. Вернувшись, они сказали, что ответ обещали завтра.
Ответ был отрицательный: выдачи не будет, так как у невесты не вся скрута[173] справлена. Но это, конечно, был только предлог для отказа. Через несколько дней я получил через третьих лиц сведения, что невеста сама отказалась идти за меня, мотивируя тем, что она необразованная и не сумеет себя вести как нужно с «таким образованным».
Мне это до некоторой степени льстило, но и эту мотивировку я не считал искренней, поэтому и не предпринял ничего для переубеждения Натальи. Уж много позднее я узнал, что истинной причиной отказа было то, что меня считали обреченным, думали, что мне, как «политикану», не миновать тюрьмы или ссылки в Сибирь.
Больше у меня на примете невест не было, а мать все настаивала на женитьбе, поэтому я предоставил ей самой искать мне невесту. Она энергично взялась за дело. Намечая какую-нибудь девицу, она обрисовывала ее мне в самых розовых красках, а когда, посватавшись, получала отказ, расписывала так, что и хуже ее нет.
— Но ведь недавно ты о ней не это говорила?
— А что они не отдают! — отвечала она.
Ну, ладно, раз не отдают, будем считать, что невеста никуда не годится. Так она еще обсватала 4 или 5 невест, и все неудачно. Прямо было жаль старушку: так хотелось ей взять сноху, а за политикана-сына ни одна не идет.
Однажды я поехал за сестрой Александрой в деревню Большую Сельменьгу, где она гостила у Марии — старшей, выданной сестры.
По пути я привернул в деревню Дмитриево[174], к своему другу Петру Григорьевичу Незговорову. Дружба у нас с ним завязалась на почве любви к печатному слову: он, как и я, любил читать книжки, читал и нелегальные, тоже не любил царское правительство и попов. После Октябрьской революции он, между прочим, как и многие из таких моих друзей, скис, он ждал, что революция сразу принесет сытую и беззаботную жизнь. Но тогда мы с ним одинаково хотели гибели царю, а поэтому нас тянуло друг к другу, несмотря на разницу в возрасте (он был уже пожилым, семейным человеком).
Засиделись мы с ним тогда заполночь. Он мне за этот вечер успел нахвалить и сосватать невесту, свою соседку Настасью Гордеевну. Сначала расхвалил ее, а потом послал своего подростка-сына проводить меня на вечерину, посмотреть ее.
Как это ни курьезно, я должен сознаться, что хотя и был на этой вечерине, но невесту так и не видел. Сидел я со своим проводником под порогом[175], он мне
