Василий Ливанов - Помни о белой вороне (Записки Шерлока Холмса)

– Почему? – глупо спросил я. – У меня никогда этого не было.

– Никогда не было, а теперь будет, – прозвучал речитатив. – Вам необходимо носить супинаторы. Поняли?

– Ага.

Супинаторы? Боже мой, что это такое? Я не решился расспрашивать и стал обуваться. Носка не было.

– Почему вы не обуваетесь? Вы простудитесь, – пропела Аделаида Григорьевна

– Носок куда-то делся...

– Плюнь!

Я ничего не мог понять: почему, собственно, я должен плюнуть и уйти домой без носка?

– Плюй сейчас же! – пухлая хозяйская рука ухватила Шмупсика за курчавый загривок.

– Пожалуйста, – пропела хозяйка, вручая мне влажный комочек. – Надеюсь, он его не повредил?

Я надел мокрый носок и стал прощаться, строго следуя тещиным инструкциям.

– Ну, что вы, голубчик, не надо... – пела Аделаида Григорьевна, привычным движением забирая хрустящую бумажку.

Когда я спускался по лестнице, хлюпая левым ботинком, кошки всего мира имели в моем лице самого преданного друга.

Дома теща заглянула в «Медицинский справочник», и оказалось, что супинаторы – это совсем ничего страшного. Просто это такие металлические штучки, которые надо вкладывать в ботинки и тогда...

Короче говоря, я купил эти супинаторы, вложил, куда следует, и пошел на работу. Я пошел на работу утром, а уже к вечеру меня прямо с работы доставили в районную больницу на «Скорой помощи».

В больнице я целый месяц держался молодцом и категорически отказывался сказать, кто мне посоветовал надеть супинаторы.

– Ай-ай-ай, – сказал дежурный врач, выписывая меня на волю. – Пустячное растяжение сухожилия, а во что вы это превратили? Супинаторы можно носить только при плоскостопии... К врачам надо своевременно обращаться, не в лесу живете...

Прямо из больницы я пошел в центральный клуб собаководства и купил волкодава. Думаю пригласить Аделаиду Григорьевну на чашку чая. Шмупсика я беру на себя.

Любовь зла

Конечно, хотелось, чтоб и мне, как тому старику, по ночам снились львы. Но львы не желали сниться. Лежа в темноте на сене, я подолгу слушал глухой перестук копыт и размеренное похрустывание жующих коней.

Главной приманкой ночевок в конюшне была для меня возможность помогать Трофимычу выводить, чистить и запрягать Карата для утренней ездки.

– Таких рысаков, как Карат, уже не выделывают, – любил повторять Трофимыч.

Мне это должно было напоминать об ответственности. Моя помощь Трофимычу обязательно сопровождалась бесконечными мелкими унижениями. Я был в рабстве. Но я не был рабом Трофимыча. Трофимыч сам был рабом.

Мы оба были рабами высокого гнедого коня с белой звездой во лбу.

Мы сами пошли на это. Сознательно. Добровольно. И тайно. Трофимыч уже давно, я только с начала лета, и поэтому Трофимыч был придирчиво строг со мной. Он испытывал меня. Это было его право.

Мне приснилась мама. Она шла ко мне, утопая в сене. Сеном была завалена вся наша московская квартира. Мама никак не могла до меня добраться. Она сердилась. «Васька! – кричала мама. – Васька! Васька! Кончай дрыхать! Кино приехало!»

Я кубарем скатился со своего ложа. По конюшне метались заводские мальчишки, мои сверстники:

«Кино приехало!»

На залитой солнцем беговой дорожке стоял длинный и величественный Трофимыч в неизменных сапогах и поддевке. Румяный седой мужчина в толстых роговых очках что-то объяснял ему, плавая по воздуху руками. Поодаль стоял молодой человек с толстой сумкой через плечо и улыбался.

Никакого кино не было. Мы стали слушать человека в очках.

– ...чтоб получилось такое мощное ржание. Ну, товарищ, вы сами знаете.

– Знаем, – сказал Трофимыч и двинулся к конюшне.

Мы стояли недоумевая.

– А как же, – сказал Трофимыч, останавливаясь и глядя с сомнением на «очкастого», – а как же записывать-то будете?

– А уж это наше дело, – сказал «очкастый». Молодой человек снял с плеча сумку и перестал улыбаться. Мальчишки немедленно бросились к сумке, а я поплелся вслед за Трофимычем, ловя удобный момент для расспросов.

Оказалось, что приехали работники кино («Черт их носит», – сказал Трофимыч), чтоб записать не пленку ржание Карата. Им, дескать, очень нужно мощное конское ржание.

– Добро бы фотографию снимать приехали, – сказал Трофимыч, – а то глупостями занимаются.

Как выяснилось, жеребец просто так не заржет:

его ничем не рассмешишь. А чтоб получилось, что требуется, необходимо провести перед Каратом кобылу. И если Карату она понравится, будет как раз то самое «мощное» ржание, которое работникам кино «до завязки нужно», – сказал Трофимыч.

Все это Трофимыч говорил не мне, а конюхам, которых полным-полно набилось в конюшне.

Мне Трофимыч сказал только одно: «Отойди отсюда к чертовой матери!»

Я снова в толпе у конюшни. Молодой человек уже открыл сумку и у него тем целая радиостанция. А от сумки тянется провод с микрофоном. Микрофон держит «очкастый» прямо в руках.

В толпе все уже все знают. Знают, что сейчас по дорожке перед конюшней проведут кобылу. Даже знают, какую – Гориславу.

– Ведут! Ведут!

Если напечатать портрет этой Гориславы, то его можно продавать вместе с портретами популярных киноартисток: так гордо посажена у нее голова, такая челка, такие лиловые продолговатые влажные глаза.

Крак! – распахиваются двери конюшни, появляется Трофимыч. Лицо красное, взволнованное. Хочет, чтоб все хорошо получилось.

– Выводи!

Солнце ударяет в медную грудь Карата. Двое конюхов по бокам его с усилием сдерживают растянутые поводья. Горислава идет, покачивая крупом, метет хвостом по дорожке.

– Тихо! – внезапно кричит «очкастый». Горислава шарахается в сторону от крика, взвизгивает под копытами гравий. Карат поворачивает к ней голову. Конюхи приседают, растягивая поводья.

– Хгм-и! – выдыхает Карат в полной тишине. Растяжка ослабевает. Карат тянется к Трофимычу, ласково хватает его губами за плечо.

– Это все? – спрашивает «очкастый» после паузы.

– Все. А чего еще нужно? – говорит Трофимыч смущенно.

– Ржание! – кричит «очкастый». – Я же вам объяснял: мощное ржание!

Молодой человек снова улыбается.

После шумного обсуждения решают вывести другую кобылу.

– Эта ему не нравится, – говорит Трофимыч, ни на кого не глядя. – Горислава ему не нравится, сукиному сыну!

Непонятно, кого Трофимыч имеет в виду: «очкастого» или Карата.

Толла у конюшни вес прибывает. Картина повторяется сначала. Теперь на дорожке Вироза, вороная, поджарая. Профиль, как у лермонтовской Тамары.

– Как идет, ноги не сменит, – с восторгом шепчут в толпе.

– Тихо! – кричит «очкастый».

Полная тишина. Напряженные спины конюхов.